Владимир Маяковский - Том 6. Стихотворения, поэмы 1924-1925

Украсьте цветами!
         Во флаги здания!
Снимите кепку,
         картуз
         и шляпу:
британский лев*
          в любовном признании
нам
       протянул
      когтистую лапу.
И просто знать,
      и рабочая знать
годы гадала —
      «признать — не признать?»
На слом сомненья!
         Раздоры на слом!
О, гряди
послом,
О’Греди*!
Но русский
      в ус усмехнулся капризно:
«Чего, мол, особенного —
            признан так признан!»
Мы славим
      рабочей партии братию,
но…
   не смиренных рабочих Георга*.
Крепи РКП, рабочую партию, —
и так запризнают,
            что любо-дорого!
Ясна
   для нас
      дипломатия лисьина:
чье королевство
          к признанью не склонится?!
Признанье это
      давно подписано
копытом
       летящей
         буденновской конницы.
Конечно,
       признание дело гуманное.
Но кто ж
       о признании не озаботится?
Народ
   не накормишь небесною манною.
А тут
   такая
      на грех
            безработица.
Зачем…
   почему
      и как…
         и кто вот…
признанье
      — теперь! —
            осмеет в колебаньи,
когда
   такой у Советов довод,
как зрелые хлебом станицы Кубани!
А, как известно,
         в хорошем питании
нуждаются
      даже лорды Британии.
И руку пожмем,
         и обнимемся с нею.
Но мы
   себе
      намотаем на ус:
за фраком лордов
         впервые синеют
20 000 000 рабочих блуз.
Не полурабочему, полулорду*
слава признанья.
           Возносим славу —
красной деревне,
            красному городу,
красноармейцев железному сплаву!

За дедкой репка…
         Даже несколько репок:
Австрия*,
       Норвегия,
         Англия,
            Италия.
Значит —
        Союз советский крепок.
Как говорится в раешниках —
                и так далее.
Признавшим
      и признающим —
               рука с приветом.
А это —
   выжидающим.
         Упирающимся — это:

Уму поэта-провидца
в грядущем
      такая сценка провидится:
в приемной Чичерина
         цацей цаца
торгпред
       каких-то «приморских швейцарцев» —
2 часа даром
цилиндрик мнет
           перед скалой-швейцаром.
Личико ласковое.
         Улыбкою соще́рено.
«Допустите
      до Его Превосходительства Чичерина*!»
У швейцара
      ответ один
(вежливый,
      постепенно становится матов):
— Говорят вам по-эс-эс-эс-эрски —
               отойдите, господин.
Много вас тут шляется
            запоздавших дипломатов.
Роты —
прут, как шпроты.
Не выражаться же
         в присутствии машинисток-дам.
Сказано:
      прием признаваемых
                по среда́м. —
Дипломат прослезился.
              Потерял две ночи
                  ради
очереди.
Хвост —
во весь Кузнецкий мост*!
Наконец,
       достояв до ночной черни,
поймали
      и закрутили пуговицу на Чичерине.
«Ваше Превосходительство…
            мы к вам, знаете…
Смилостивьтесь…
         только пару слов…
Просим вас слезно —
            пожалуйте, признайте…
Назначим —
      хоть пять полномочных послов».
Вот
   вежливый чичеринский ответ:
— Нет!
с вами
   нельзя и разговаривать долго.
Договоров не исполняете,
            не платите долга.
Да и общество ваше
         нам не гоже.
Соглашатели у власти —
            правительство тоже.
До установления
          общепризнанной
               советской власти
ни с какою
      запоздавшей любовью
               не лазьте.
Конечно,
       были бы из первых ежели вы —
были б и мы
      уступчивы,
            вежливы. —
Дверь — хлоп.
Швейцар
       во много недоступней, чем Перекоп*.
Постояв*,
развязали кошли пилигримы.
Но швейцар не пустил,
            франк швейцарский не взяв,
И пошли они,
      солнцем палимы…

Признавайте,
      пока просто.
Вход: Москва, Лубянка,
            угол Кузнецкого моста.

Мы хорошо знакомы с совзнаками,
со всякими лимонами*,
         лимардами* всякими.
Как было?
Пала кобыла.
У жёнки
поизносились одежонки.
Пришел на конный
         и стал торговаться.
Кони
   идут
      миллиардов по двадцать.
Как быть?
       Пошел крестьянин
            совзнаки копить.
Денег накопил —
         неописуемо!
Хоть сиди на них:
         целая уйма!
Сложил совзнаки в наибольшую из торб
и пошел,
      взваливши торбу на горб.
Пришел к торговцу:
         — Коня гони!
Торговец в ответ:
             — Подорожали кони!
Копил пока —
конь
   вздорожал
      миллиардов до сорока. —
Не купить ему
      ни коня, ни ситца.
Одно остается —
            стоять да коситься.
Сорок набрал мужик на конягу.
А конь
   уже
      стоит сотнягу.
Пришел с сотней, —
         а конь двести.
— Заплатите, мол,
         и на лошадь лезьте! —
И ушел крестьянин
         не солоно хлебавши,
неся
       на спине
      совзнак упавший.
Объяснять надо ли?
Горе в том,
      что совзнаки падали.
Теперь
   разносись по деревне гул!
У нас
   пустили
         твердую деньгу́.
Про эти деньги
         и объяснять нечего.
Все, что надо
      для удобства человечьего.
Трешница как трешница,
            серебро как серебро.
Хочешь — позванивай,
              хочешь — ставь на ребро.
Теперь —
        что серебро,
         что казначейский билет —
одинаково обеспечены:
              разницы нет.
Пока
   до любого рынка дойдешь —
твои рубли
         не падут
         ни на грош.
А места занимают
         меньше точки.
Донесешь
        богатство
         в одном платочке.
Не спеша
      приторговал себе коня,
купил и поехал,
         домой гоня.
На оставшуюся
      от размена
            лишку —
ситцу купил
      и взял подмышку.
Теперь
   возможно,
            если надобность есть,
весь приход-расход
         заранее свесть.