Христина Кроткова - Белым по черному

Привычная святость восторга,
Бесчинный и вечный покой.
Тебе ли не платят дорого,
О, муза, за голос твой?

И в бессмертных своих ожиданьях
Жарки дни и бесславно тихи.
Как молитвы, как заклинанья,
Повторяю, зову стихи.

Но порою бывают мгновенья, —
Их безумья не в силах обнять, —
То измена иль откровение, —
Не хочу и не смею понять,

Но в стихах неприступно прекрасных,
Что в молитве твержу наизусть,
Слышу запах горелого мяса,
Чую крови соленый вкус.

Забрела в цветник корова,
Смотрит тупо и сурово.
А на клумбе, как эмблемы,
Гиацинты, хризантемы.

Шевельнув хвостом, без слова
Побрела домой корова.
А на клумбе, важны, немы,
Гиацинты, хризантемы.

Кружатся ангельские дни
В неумолимом совершенстве,
И жизнь, прекрасная по-женски,
Ноет вдали: — Повремени… —

Невероятная любовь!
Всегда одна, всегда все та же.
Судьба когда-нибудь расскажет
Про нашу страсть, про нашу кровь.

О, бесконечна счастья нить,
И крепко тело человека,
И может, смертное, вместить
Любовь, бессмертную от века.

Рассветный бред мятущихся созвездий
В глуби души рождает дальний звон.
И первый стон — сереброкрылый вестник
Венца моей любви — мой первый стон.

Влюбленных взглядов гибкое сплетенье,
Но лунный парус в небе одинок.
О, звезд передрассветное томленье,
Ночной тоски певучее звено!

Рассветный бред мятущихся созвездий
В моей душе тревожит острый сон.
Прощаю боль безумно нежной мести,
Я приняла ее, звучит мой первый стон.

Даль туманится утром и небом,
И душа пробудилась небесной.
Каждый день возвращается бездна,
Сердце вечно блаженно и немо.

Эта жизнь — для меня, для тебя ли?
Не огромная ль сонная жалость
Неожиданно нам примечталась
В ненасытной блаженной печали?

И когда мы сияем глазами
И внезапно вдвоем умираем, —
Залетая, взлетая, слетая, —
Звездный дождь над блаженными нами.

О, навстречу слепому восторгу!
Руки вскинув и тяжко внимая
Хвойный посвист, что рати сгоняет
На ночную пустую дорогу.

Мы под диким и сумрачным небом
Мечем души, блаженно теряя,
И прекрасный закат обагряет
Нашей страсти белеющий слепок.

Цепляясь в облаках, шатается, бледна,
Безумная цыганская луна

И смотрит исступленно, как в бреду,
В огромную ночную темноту.

К холодному стеклу горячая щека,
В забывшейся руке забытая рука,

И в тишину, в бессмертие — в упор
Твой пристальный, твой устремленный взор.

Предутренняя вкрадчивая весть
Отяжелевший оживляет лес,

Где соловьиным голосом, под небеса,
Кричит великолепная весна.

Ты от меня улетишь, как осенняя птица —
Надо, пора.
Будут и листья, и птицы протяжно кружиться
Завтра, с утра.

Наша ли жизнь, задрожав, зазвенев, оборвется
Без очевидной вины?
Помнишь ли звук, что подчас в тишине раздается, —
Лопнувшей тонкой струны?

Ты от меня улетишь, как последняя птица,
В страхе грядущего зла.
Ты от меня улетишь, не посмея проститься
Росчерком вольным крыла.

В долгую, светлую ночь, над пустыми полями,
В поздний морозный восход,
Ты улетишь, как они, за былыми годами,
Не задержавши полет.

Постучишься, войдешь. Не войдешь, а ворвешься. И градом
Опрокинув испуг и разбившись на тысячи брызг,
И в пустом изумленье зеркал отразившись подряд многократно,
Рассмеешься. И снова на брызги, на тысячи радостных искр.

И под грохоты эха зеркал отразившись, рассыпавшись, ахнув,
Вдруг глаза остановишь на странной моей тишине,
Громким счастьем своим смущена. И заметишь, что ждал, словно плаху,
Не сводя своих мыслей с тебя и любя все нежней, затяжней.

Мы за сны свои не властны,
Мы за мысли свои не в ответе.
Угадай, что придумал весны
Нашумевший восторженный ветер!

Были двое — не я и не ты,
Но такие же дети судьбы,
Но такие же правнуки тьмы,
Своенравны, горды.

Говорил — ни за что, никогда,
Говорил, что на свете одна
И, — как ночь, тишина и луна —
Триедина везде и всегда.

А другой, от злобы кривясь,
Говорил, что взбесился скакун,
И хотел показать свою власть
Без седла и на всем скаку.

И умчался, безумен и слеп,
Только ветер в ушах свистел,
А оставшийся долго смотрел
Сумасшедшему всаднику вслед.

Полюбил голубиный покой
Тихий пленник счастливой любви
Ты мгновения не торопи:
Все забудут, и тот, и другой.

Знаю, дни облетят,
Словно цветень торжественных яблонь.
И блаженные ветви озябнут,
И воротится осень назад.

Много в жизни отрад,
Много лести и прелести сердцу —
Исполнять от рожденья до смерти
Непонятный и сладкий обряд.

Но любовный восторг
И прелестней других, и прекрасней.
Розоватыми жилками счастья
Испещрен бытия лепесток.

Затихают века.
Одинокое счастье пылает.
Закрывая глаза, умирают,
И любовь и тиха, и легка.

И из крови — трава
Зеленеет веселою славой.
Меч ветшает, кровавый и ржавый.
И над жизнью — слова.

Мы вслушивались в ветра смутный бред о нас.
Река в объятьях льда немела и дрожала.
Измученных огней заплаканная преданность
Нас долгим мутным взглядом провожала.

Я верю в лед: он прочен, тверд и зол еще,
Послушная вода молчит, дрожит и стынет,
И не предчувствует он громкого позорища
Изломанной, крошащейся гордыни.

В чем дело? В чем же вся неузнаваемость?
Я стиснутой руки угадываю жаркость.
Лед тайно начинает таять, предавая нас.
Просачиваясь, льнет потоком мутным жалость.

Зеленое небо, и ветер сырой с океана.
Ошибка, случайность — апрелю не нужно ведь снега.
Был мост через пропасть, был голос родной из тумана,
И вот — головой в непонятное горе, с разбега.

С соленою нежностью (нет, ты не дрогнешь навстречу
Бесстыдному горю нелепо проигранной страсти!),
С потерянной нежностью плачет, зовет и лепечет,
И бьется у ног унесенное, смятое счастье.

Отчаявшись в ловле, в догадках измучась, изверясь,
Глядим в изумленье, во власти тупого испуга:
Мы жались друг к другу как дети, как тихие звери,
И вот, на дыбы подымаясь, ощерились мы друг на друга.

Вернемся же к точке исходной. Я помню, как все это было:
Взволнованный ветер, и ветви усеявший снег.
В счастливых — до боли — глазах от внезапного блеска рябило,
И слепком блаженства стихал застывающий смех.