Алексей Недогонов - Дорога моей земли

Теперь не мечтай о снеге,
о санках, о январе:
уж розовые побеги
качаются на заре.

На солнце они не выгорят,
под ветром они ясны.
За пригород, на Звенигород
летят облака весны.

А следом за ними
рано
на дальние города
скользят — по путям тумана —
курьерские поезда.

Из тамбура — дым. Махорка
и человек — на нем
военная гимнастерка,
затянутая ремнем.

…Ни голоса. Ни тумана…
Сквозь версты и маету
у тихого клена, Анна,
он видит свою мечту.

Вертящиеся просторы.
Мост радужный и река.
Колесные разговоры.
Откосы и облака.

………………………………
Теперь не мечтай о снеге —
апрелю воздай хвалу.
На озере, на Онеге,
шумят паруса во мглу.

Апрель 1936 г.

Да, весна! Ее встречают воды,
взрывы почек, пение дроздов,
на рассвете, в тишине природы,
пригородный говор поездов.

Да, весна! Качаются черешни.
Пионеры ставят поутру
на высоких тополях скворешни —
и скворцы летят с Алам-Зуру.

Посмотри на голую осину:
здесь, колеблем теплым ветерком,
серый долгоносик древесину
пилит беспокойным хоботком.

Вот оно, извечное начало
жизни нашей, счастья и любви.
Если этой молодости мало,
если сердце вечность увидало,
выпей всю природу — и живи!

Слушай отзвук песни величальной,
звон моих лирических стихов,
где-то замирающий и дальний
пригородный говор поездов.

1936 г.

Мы можем долго жить в разлуке,
не тосковать и не грустить…

Туда,
где омутов излуки,
на Дон, ты едешь погостить.

Пусть мимолетным будет лето
и пусть мучительней тоска,
ты говори: — Я рядом где-то. —
А я поверю — ты близка.

1937 г.

До рассвета ночь еще в запасе.
Сети и надсады собери.
На сыром, задраенном баркасе
выплывай рыбалить до зари,

чтоб в корзинах, убранных катраном,
вдруг взметнулась щука над сазаном,
чтоб могли увидеть рыбаки,
как раздуют жабры чебаки.

Будут пахнуть сумерки у плеса
овсюком — травою полевой.
Прогрохочут по мосту колеса,
словно вешний гром над головой, —
будто кто-то по небу подводу
вдруг промчит…

Глазами рыбака
ты увидишь, как идут под воду
камыши, лини и облака.

1937 г.

Как славно осенней порой
за спину закинуть двустволку
и в гости пожаловать к волку —
свинцовой развлечься игрой.

С разгону вскочить на коня,
и, голову чуть наклоня,
пришпорить (огонь домочадцев
оставить во мраке)
и мчаться,
сквозь ночь пробивая коня.

Кружиться под гомон подков
и выискать несколько жадных,
багровых,
косых,
беспощадных,
бегущих в траве огоньков.

— Угу-у-у! —
И, рванув повода,
дать выстрел,
лететь за добычей:
сейчас же (небесный обычай!)
на выстрел ответит звезда.

Она, как ракета прямая,
блеснет,
образует прорыв,
полынную ночь озарив
и надвое сумрак ломая!

…О первый студеный туман,
плывущий над травами зá Дон,
туда, где в багульниках спрятан
старинный азовский лиман!

Как славно, спустив повода,
в седле своем плавно качаться,
и мчаться,
и мчаться,
и мчаться
неведомо-знамо куда.

Лететь по родимой земле
ковыльной
донской стороною…
И вдруг под высокой луною
заметить станицу во мгле.

Дон, 1937 г.

Мороз, туман речной сгущая,
гудит в просторе ледяном,
криницы в стекла превращая,
над Доном ходит ходуном.

И, вдосталь вымученный за ночь,
на белом поле под луной,
как спящий витязь, Дон Иваныч
лежит в кольчуге ледяной.

Окинет степь усталым оком —
увидит холм, его излом, —
смеккет, что холм в снегу высоком —
на берег брошенный шелом.

Поверит: в паводок, весною,
в ночи казарками трубя,
он снова жадною волною
его наденет на себя.

1938 г.

Вечерний мир подернут мглою.
И впереди и позади —
и предо мною и за мною
лежат овальные дожди.

В них — трепетное отраженье
деревьев, звезд и облаков:
сомнительное униженье
перед землей спокон веков.

И я топчу их сапогами —
вне расписанья бытия, —
они расходятся кругами,
о жесткой форме вопия…

Смеясь над выдумкою бренной,
ногой на звезды становясь,
я не нарушу свет вселенной —
с землею ревностную связь.

В часы, когда озонный воздух
колеблет серебро травы,
нельзя писать стихи о звездах,
не опуская головы.

1938 г.

Ой, в долине гуси гоготали,
говорят в народе — не к добру.
Ласточки-касаточки летали,
яворы скрипели на ветру.

В курене вразвалку спали дети,
а у коновязи фыркал конь.
Ой, в долине рано, на рассвете,
вспыхивал
и потухал огонь.

В это время ветер бил о стену
и сдувал последнюю звезду…
Сапоги обую,
френч надену
и к долине тихо побреду.

Так и сделал.

Звезды золотые!
Блеск шелома!
Ржание коня!
Предо мною времена Батыя
встали
и глаза свои косые
прямо обратили на меня.

Грянули мечи —
и… я проснулся.
Охладивши сонное лицо,
френч надевши,
в сапоги обулся,
молчаливо вышел на крыльцо.

Ночью шла гроза,
корежа клены,
сны ломая,
руша погреба.

…Мимо пролетают эскадроны,
и ревет военная труба.

1938 г.

Готовит облако грозу.
А мы с тобой —
рука к руке —
идем по берегу.
Внизу
скользят байдарки по реке.
Одна,
другая…
Духота
гремучим зноем налита.

Там, за рекой, аэродром —
зеленый луг во все края.
Чернеет мрак.
Грохочет гром,
полнеба молнией двоя.

И от разрядки дуговой
запахло свежею травой.
Внезапный ветер на воде
сильнее волны закачал.
И снова — гром,
и кое-где
по листьям дождик застучал…

Повисла капелька слезой
на дубе.
Жаждою томим,
распахнут мир.
Перед грозой
мы о Европе говорим…
Вдруг — молния,
и снова гром.
Спокоен,
строг аэродром.

Все то, что двинется вперед,
аэродром в себе таит.
Здесь, у ангара,
самолет
мотором к западу стоит.

Он ждет сигнала.
Но пока —
в разливе синеватой мглы
спокойно катится река,
и начинают петь щеглы,
и травы блещут бирюзой,
и люди в облака глядят.

Спокойны мы:
перед грозой
бомбардировщики гудят,
и на крыле несут они
пятиконечные огни.

1938 г.