Сергей Маковский - Requiem

Воистину лето земное
мне кажется даром небесным…
И не во что верить иное
и не о чем грезить чудесном.

В разливах лазури и света
дыханием Божьего зноя
сознанье и сердце согреты
ликуют в блаженстве покоя.

От этого летнего мленья —
такое желанье забыться,
поверить бессмертью Творенья,
приникнуть к Земле, и молиться.

Прямая-прямая дорожка
по краю, по самому краю
ржаного несжатого поля.
За полем в полесье — сторожка.
А дальше — звериная воля!

А дальше, на версты и версты, —
что заяц! — олень длиннорогий
пасется в укромных ложбинах,
и лис, и кабан жесткошерстный
в глуши, у озер камышиных.

А ягод-то, ягод в июле
какие рои на полянах —
малины лесной, ежевики,
смородины, яблок румяных!
В июле их праздник великий.

Ах, в мире нет краше, я знаю,
приволья за этой сторожкой…
К нему-то по самому краю
ржаного несжатого поля
прямая-прямая дорожка.

Прогулка здесь, в разросшемся лесу
всегда — чудесное открытье.
Блуждаю в нем без цели, по наитью,
всей старостью люблю его красу.

Под шелестно-зеленые шатры
иду, о прошлом вспоминая,
и снова каждая тропа лесная
приоткрывает тайные миры.

О, да, все чудо здесь, куда ни глянь!
Любуясь вновь лесным цветеньем,
куда-то вглубь я проникаю зреньем,
в незримое за видимую грань.

И замираю… В яви ли живу?
Иль это сон, нездешний сон я вижу?
Смотрю, клонюсь, разглядываю ближе
росинки-звездочки, упавшие в траву.

Извилистой тропою в чащи
я ухожу… И каждый шаг
уводит в темный полумрак,
безмолвием так много говорящий.

Не дрогнет папоротник пышный
и ждешь, как в сказке, чтоб зацвел…
Над вереском жужжанье пчел,
гуд тишины июльской еле слышный…

И спрашиваю: Дух мой, кто ты?
Ты — призрак? Или бог лесной?
Иль только легкий миг земной
в светилище полуденной дремоты?

Что все слова и песни
в сравнении с Твоей
ко мне поющей речью:
«Забудь печали дней,
тревогу человечью,
для вечности воскресни!»
В утишии весеннем
охватывает лес
таким ко мне участьем
сияющих небес,
беззвучным и звучащим, —
таким всепримиреньем,
как будто мне лишь снится
весенняя земля,
как будто рай обманный
земного бытия —
лишь призрак несказанный.

И все преобразится…

Полузабытую зимой
вновь летом обретаю землю.
В лесу безмолвью леса внемлю:
все тот же он и нынче мой!

Мир видимый полуисчез:
жду от земли зацветшей знаков, —
как перед лествицей Иаков,
провижу таинство небес.

В уединении лесном
дух целомудренней и тише.
Что день — ступенью выше, выше
хоть и в ничтожестве своем…

Густолиственные своды
вязов древних… В полдень жаркий
манит тень под эти арки,
тень аллей, где пахнет медом,
тишина… И год за годом!

Все приемлет сердца разум
в тишине туманно-зыбкой;
День поет пчелиной скрипкой,
и слепительным алмазом —
солнце над высоким вязом.

Жизни суета и скверна —
сон неправедный — забыты.
Мысли с тишиною слиты…
Вечность, даль любви безмерной.
Где-то. Навсегда. Наверно.

Только солнце — просыпаюсь,
за садовую ограду
тороплюсь к лесным завесам, —
в сумрак утра окунаюсь,
в эту пахнущую лесом
и рассветной мглой прохладу.

Глухо, немо, непробудно
Дышат тени по дорогам;
тронутые тиховеем
рощи — сказкой изумрудной…
Здесь не людям жить, а феям,
гномам, да единорогам.

И недаром всюду снятся
королевны, принцы, маги,
привиденья дней забытых,
что вовек не повторятся, —
кладов демоны, зарытых
в заповеданном овраге.

Тишину глуши окрестной
вопрошаю восхищенно
в это утро, в утро мая, —
сон весны почти чудесный,
мир на полпути от рая
на земле преображенной.

Балует летнее тепло,
июльский день живет сугубо.
Смотреть и слушать лес мне любо,
не нагляжусь, пока светло…
А вот и шмель, гудящий грубо,
и пронеслась оса в дупло
седого дуба.

О, лес! Чудесен твой расцвет,
твой лучезарный праздник летом!
Зной… И блаженно в зное этом
весь рай земли в лицо нет-нет
пахнет мне воздухом нагретым.
И кажется полдневный свет
нездешним светом.

Оцепеневшую листву
не шелохнет. Лесная птица
примолкла и не шевелится.
В лазурном мареве живу
и время тишиной струится…
Иль это все — не наяву,
а только снится?

Мигов благостная длительность,
тишины лесной мечта,
утра на заре томительность —
эта сонная действительность
где-то в небе начата.

Из своей лазурной скинии
к ней склонился Ангел сна.
Тают в листьях дымы синие,
породнила цвет и линии
райская голубизна.

Снятся дали поднебесные
всей разбуженной земли.
Сердце рвет оковы тесные,
молит: «Сила неизвестная,
смилуйся и утоли!

Все равно! Пускай противится
трезвенный рассудок мой.
Пусть ему не посчастливится!
Верю, что душа — счастливица,
верю небу надо мной, —

Ангелу многоочитому,
что глаза дает уму,
может быть — и незабытому,
хоть плющом седым овитому,
вдохновенью моему…

Бродить по кладбищу в Монфоре
привычкой стало для меня.
Вначале я грустил… но вскоре,
всепримиренно в смерть маня,
дряхлеющие эти плиты,
решетки ржавые, кресты
предстали мне как сон забытый,
как сон тишайшей красоты.

Не на земле он, будто, снился,
а может быть — и на земле…
Но там не солнцем день светился
и ничего не знал о зле.
И люди были, но — другие…
Иль те же, но не во плоти.
Они, как ливни золотые
мерцали на моем пути.

И время течь остановилось:
ни прошлых, ни грядущих дней.
Все в вечности преобразилось,
все стало тихо-тихо в ней…
И мне на кладбище ни скорбно,
ни страшно более с тех пор,
от этой тишины надгробной
в старинном городе Монфор.

Безумец только может, — в этот век
отвергших славу жизни вышней,
скопцов душой, умом растленных злобой хищной
калек, —

молиться словом солнцу и луне
и звездам, нас как будто знающим,
и радоваться им, наш мир благословляющим,
во сне.

Не видят больше нас. Нездешний свет
угас в веках земной печали.
Рассудком звездные повержены скрижали.
Их нет!

И на земле родник любви иссох.
Живую душу люди вынули
из мира своего. И боги нас покинули,
и Бог.

Давно уж звезды говорят не то,
что прежде звезды говорили,
Лишь дети малые их любят, как любили,
и то…

Но что же делать мне-то, мне — когда,
чем я старей, тем безнадежнее
они со мною, те же… Нет — другие, прежние,
всегда…