Всеволод Рождественский - Стихотворения
А через несколько лет Вс. Рождественскому довелось близко познакомиться и с Блоком. Это была еще одна великая и бесценная школа.
Как видим, учителя у Вс. Рождественского были замечательные.
Если истоки его жизни и творчества были освещены немеркнущим светом Царского Села и гения Пушкина, то юность оказалась связанной с двумя великими русскими писателями — Горьким и Блоком. То был редкостный, невиданно щедрый дар судьбы, определивший в творческом пути Вс. Рождественского если не все, то, конечно, очень многое. Воздействие Горького и Блока было принципиальным, так как касалось не столько технической стороны поэтического ремесла, а самого отношения к жизни и слову. Разумеется, ремесло и отношение к жизни, техника и мировоззрение всегда тесно связаны и влияют друг на друга, но воздействие Блока и Горького было в те годы все же, по-видимому, сильнее в области идейной, мировоззренческой. Что касается «ремесла», то Вс. Рождественский предпочитал ориентацию на акмеистов. Поэтика и музыка стихов Блока не только юному Вс. Рождественскому, но и многоопытным метрам казались тогда достоянием и выражением символизма, хотя символизм, как известно, уже пережил свой последний разрушительный кризис, а Блок ушел далеко вперед — к темнеющей от гнева России.
В 1916 году Вс. Рождественский стал рядовым в команде молодых солдат Запасного электротехнического батальона. Вместо стройных стихотворных четверостиший — марширующие колонны в серых солдатских шинелях; вместо рассуждений о лирике трубадуров — труба полкового горниста, играющего сбор; вместо терцин и сонетов — хриплая ругань фельдфебеля. Война была в самом разгаре. Некоторые петербургские поэты пели здравицу смерти — воспевали войну до победного конца, среди них — Гумилев, Сологуб, Северянин. Но на иных позициях стояли истинные наставники молодого Вс. Рождественского: Горький, издававший антивоенный журнал «Летопись», Блок с его «Стихами о России». Их голоса в защиту гуманизма и культуры различал Вс. Рождественский сквозь шовинистическую какофонию. Громко звучал и голос Маяковского, проклинавшего «золотолапого микроба» войны. «В терновом венце революций грядет шестнадцатый год», — торопил он события, уже преисполненный ощущением надвигающейся бури. «Музыка революции» вошла в слух Блока.
Общественно-политическое, гражданское развитие поэта шло в 1916–1917 годах ускоренными темпами. С симпатией вспоминал он солдат батальона, в котором ему пришлось служить и встретить Февральскую революцию. В большинстве своем это были выходцы из деревень. В их рассказах вставала бескрайняя, нищенская, вскипающая мятежом крестьянская Россия. Были среди солдат и революционно настроенные рабочие, мастеровые. К Вс. Рождественскому — вольноопределяющемуся, студенту — они относились дружелюбно. Революционная атмосфера становилась повседневной реальностью, в ней дышалось легко и естественно. «Революцию — преобразование мира — совершал на наших глазах народ, рабочие с окраин и солдаты, вернувшиеся с фронта. За ними, конечно, была правда истории, а не за теми, кто прежде считал себя хозяевами. И значит, надо идти за народом и вместе с ним»[9]. Батальон, к которому Вс. Рождественский был приписан, входил в состав Петроградского гарнизона: с самого начала примкнул он к революционным рабочим.
Вместе с солдатами своего батальона участвовал он в бурных событиях 1917 года.
«Когда утром памятного дня я с трудом добрался до своей части — так много было по пути высыпавшего на улицу народа, — я застал на казарменном дворе необычайную картину. Выложенная булыжником продолговатая площадь гудела тысячью голосов. Уже разворачивались плакаты с огромными наспех написанными буквами: „Вся власть Советам!“, „Ленин с нами!“. Отделенные и взводные, охрипшие от крика, выравнивали строящуюся длинную колонну — готовилось шествие по улицам города. С особым, непередаваемым чувством встал я в общий строй — впервые не на начальственное место — и от этого еще сильнее ощутил волнующее и пьянящее чувство общности с великим всенародным делом»[10].
Надо ли говорить, что такие события не забываются. Они навсегда остаются в сознании, а в творческом самоопределении художника играют важную роль.
На той же Дворцовой площади, приблизительно через год, в торжественной обстановке Вс. Рождественский принял присягу как командир Красной Армии. Он был взводным в учебно-опытном минном дивизионе, участвовал в обороне Петрограда от Юденича, служил на тральщике, освобождавшем Финский залив от английских мин. Служба была нелегкой, связанной с постоянной и нешуточной опасностью. Демобилизовался Вс. Рождественский лишь к концу 1921 года.
Все это время, бурное и сложное, не оставлявшее и часа для систематических занятий писательским трудом, он не порывает связей с литературной жизнью революционного Петрограда. Город голодал, мерз, терпел жестокую нужду буквально во всем. Не было хлеба, одежды, дров, не хватало электричества. Литературная жизнь, однако, не замирала. Наоборот, она была на редкость интенсивной и разнообразной. Правда, не было бумаги, простаивали типографии, выход книги становился событием хотя бы уже потому, что она сумела выйти. По рекомендации Горького Вс. Рождественский поселился в «Доме искусств» — своеобразной бытовой коммуне многих работников культуры Петрограда. Этот большой дом, бывший особняк Елисеевых, подробно и красочно описала в своем романе «Сумасшедший корабль» Ольга Форш. В «Доме искусств» оказалась едва ли не вся молодая советская литература тех лет. Здесь можно было увидеть «серапионовых братьев», Н. Тихонова, еще не снявшего длиннополой кавалерийской шинели, Вс. Иванова, приехавшего из партизанской Сибири, М. Зощенко, В. Каверина, М. Шагинян, А. Грина, О. Мандельштама, А. Чапыгина, В. Шкловского, — впрочем, список «жильцов» мог бы быть очень длинным. Вс. Рождественского судьба свела в одной комнате с Николаем Тихоновым. Их дружбе с тех пор предстояло длиться десятилетия. Н. Тихонов читал тогда своему соседу «Орду» — стихи, исполненные силы, мужества и романтики. У Вс. Рождественского стихи в ту пору были иными, но язык революционной эпохи обоим поэтам был одинаково внятен и близок.
Вс. Рождественский по природе своего таланта и мироощущения был романтиком в не меньшей степени, чем Николай Тихонов, но отношение к «ремеслу» у них было разным. Достаточно сказать, что именно в эту пору, в 1920 году, Вс. Рождественский вступил в «Цех поэтов» — цитадель акмеизма. «Цех» имел строгий устав. Он состоял, подобно средневековым цеховым организациям, из «мастеров» и «подмастерьев». Будучи новичком, Вс. Рождественский был зачислен в «подмастерья». Согласно правилам, члены «Цеха» не должны были печатать произведения без предварительного обсуждения и одобрения его участников. Они стояли за независимость искусства от действительности, за его автономность и элитарность. Вступление Вс. Рождественского, красного командира, человека, связанного с революционной действительностью более чем тесными узами борьбы и долга, в эту элитарную группу кажется тем более удивительным, если вспомнить его открытое преклонение перед Блоком — противником акмеизма.
Впрочем, судя по всему, в «Цехе поэтов» к Вс. Рождественскому отнеслись если не несерьезно, то по крайней мере недоброжелательно. Его стихи, выполненные по канонам акмеизма, оценивались неодобрительно. Что касается Блока, то он отнесся к стихам сборника Вс. Рождественского «Лето» со спокойной доброжелательностью[11].
Полуотрицательное отношение «мастеров» «Цеха» к стихам своего «подмастерья» объяснялось, надо полагать, не столько самими стихами, вполне профессиональными и соответствовавшими, как сказано, и духу и канонам школы, сколько иными мотивами. Не исключено, что в «подмастерье» ощущалось иное, чуждое социальное начало — демократическое, даже «красное».
Отношение Вс. Рождественского к акмеистам, точнее сказать, творческое взаимодействие с их художественными принципами и заветами — вопрос не простой.
На протяжении своей долгой жизни он сохранил уважительное отношение к определенным сторонам и завоеваниям акмеистического искусства: высоко ценил точность и конкретность поэтического слова, твердую материальность уверенного штриха, стереоскопичность изображения, звучность и полновесность той действительности, которая пусть краем, не полностью, но попадала в поле их зрения. В стихах акмеистов его привлекала также яркая чувственность в изображении многоликого и праздничного бытия, экзотическая красочность сюжетов и неизменно волевой, мажорный, «киплинговский» напор, звучавший в интонации «конквистадорских» поэтических новелл, столь излюбленных метром группы. Кроме того, среди акмеистов были разные люди; группа, при всех своих заявлениях, которые должны были свидетельствовать единство, была на самом деле крайне неоднородной: достаточно вспомнить Ахматову, Мандельштама, Лозинского… У каждого из них молодому «подмастерью» было чему учиться.
