Александр Житинский - Плывун
Пирошников, словно нехотя, перебирал струны. Вид этого вестибюля с косо стоящими камерами, наклоненным полом, проводами, отрезками фановых труб, сваленных у турникета, со стеною из книжных пачек напомнил ему старую песню популярной группы, и он запел:
Мы стояли на плоскости
с переменным углом отраженья,
наблюдая закон,
приводящий пейзажи в движенье,
повторяя слова,
лишенные всякого смысла,
но без напряженья,
без напряженья…
Лестница взорвалась аплодисментами. Песня была настолько кстати, что казалась специально написанной для этого случая. Впрочем, второго куплета Пирошников не помнил, а потому принялся импровизировать:
Но при полном согласии
с несговорчивым теодолитом
мы по струнке прошли
мы прошли между быдлом и бытом,
повторяя слова,
знакомые камню и ветру,
со смыслом избитым,
смыслом избитым.
Раздалось два-три неуверенных хлопка. Публика почуяла неладное, она угадала пародию, невольно сорвавшуюся с губ артиста, и пародии этой не приняла. Слишком наглядна была здесь эта плоскость с переменным углом, чтобы ее пародировать.
Жанне, однако, песня понравилась, хотя автора она не угадала, Пирошникову пришлось объяснять, что это шутка, и это испортило ему настроение — он отложил гитару.
— У меня час отдыха, — объявил он и отвернулся от камер.
Таджики, похватав молотки и отбойники, снова принялись производить шум. Публика начала рассасываться, но телевидение и не думало сворачивать провода. Теперь Жанна интервьюировала Ларису Павловну, которая вынуждена была срочно поменять точку зрения на Пирошникова, что ей блестяще удалось, а потому наш герой предстал в ее мемуарах юношей, ищущим смысл бытия, а вовсе не алкоголиком, каким был еще вчера.
И тут перед турникетом возник настоящий юноша восемнадцати-девятнадцати лет с длинными и прямыми белыми волосами, свисающими из-под вязаной шапочки.
Глаза юноша имел голубые, а взгляд выдавал наивность на грани идиотизма. И еще — губы его были неестественно красны, будто покрашены.
«Юноша бледный со взором горящим… — вспомнилось Пирошникову. — Гей, похоже».
— Мне нужен Владимир Пирошников, — проговорил он, отвечая на немой вопрос Ларисы Павловны.
— По какому делу? — нелюбезно ответила та.
— Пустите молодого человека, — распорядился Пирошников, не дождавшись ответа юноши.
Ларису Павловну перекосило от такой вольности, но она сдержалась, помня о телевидении, которое уже устремило камеры на эту сцену.
Юноша миновал турникет и приблизился к Пирошникову.
— Что вам угодно? — спросил тот.
— Меня зовут Август, — сказал юноша тихо.
«Очень приятно. Январь», — мысленно проговорил Пирошников, но вслух произнес:
— Я Пирошников. Слушаю…
— Я хочу учиться у вас.
— Вот как? Чему же?
— Силлабо-тоническим практикам.
«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется», — продолжил мысленный комментарий Пирошников.
— Но я не обучаю этому, — сказал он.
— Я заплачу, — умоляюще проговорил Август.
— Стоп, мотор! — раздался крик Жанны.
Она подскочила к Пирошникову и затараторила:
— Чудесная сцена, чудесная! Владимир Николаевич, ну давайте! Давайте сымпровизируем! Коллективная медитация. Как там у вас? Мо-кузэй, да? Чудесная будет концовка!
— Вы уверены? — спросил Пирошников.
Он почувствовал злость и внезапный кураж, типа «море по колено».
— О’кей, — сказал он и захлопал в ладоши. — Слушать всем! Настроиться! Гуцэ, поднимай своих!
Молдаванин поднял таджиков с пола, выстроил их в два ряда.
— Так, хор есть. Солист тоже. Слушать внимательно. Я пою блюз, сопровождая его магическим заклинанием, которое произносим хором, на выдохе… Мо-ооо! Кузэй! Понятно?
Таджики закивали, как ни странно.
— Они знают, — махнул на них рукой Гуцэ. — Они это часто поют.
В этот момент в бизнес-центр с улицы протиснулся Геннадий, обнимавший обеими руками большой белый унитаз. Он бочком прошел турникет и остановился, с недоумением наблюдая за мыльной оперой.
— Внимание! — воскликнул Пирошников и, взяв в руки гитару, ударил по струнам.
Я спросил Тебя, что мне делать,
если жизнь бесследно прошла?
Я спросил Тебя, что надо делать,
когда кончились все дела?
Но я еще жив, мама,
я все еще жив, мама,
а ты давно умерла.
Я уже опоздал на поезд,
я бреду по рельсам один.
Я надеюсь лишь на Тебя,
потому что ты — Господин.
Но я еще жив, мама,
я все еще жив, мама,
хотя я последний кретин.
Август глядел на Пирошникова широко раскрытыми глазами, как Лазарь на Иисуса. Жанна беззвучно дирижировала операторами, показывая, куда направить камеру. Таджики были неподвижны.
В этой гребаной жизни
я забыл, кого я люблю.
В этой гребаной жизни
я продаюсь по рублю.
Но я еще здесь, мама,
я все еще здесь, мама,
и я места не уступлю.
И когда я сойду туда,
где равны изгой и кумир,
И когда я приду туда
на их мрачный последний пир,
Я буду счастлив, мама,
о как же я буду счастлив, мама,
как сбежавший в рай дезертир.
Пирошников замолчал и после короткой паузы начал тихо и грозно:
— Мооооооо…
Таджики подхватили:
— Моооооооо…
И, не дожидась Пирошникова, невероятно высокими голосами выкрикнули хором в экстазе:
— Кузэй!
— Кузэй! — повторили Пирошников и Август.
И вот тут тряхнуло изрядно. Судорога прошла по дому — краткая, но очень сильная, будто дом испытал оргазм. Он вздрогнул всем телом так, что упало на пол все, что стояло в вестибюле, — люди, камеры, шкаф в интерьере каморки и, конечно, Геннадий с унитазом, который ударился о каменный пол вестибюля и раскололся на куски. Лишь книжная стенка чудом не развалилась да старый моряк Залман, привыкший к штормам, удержался на ногах.
— Снято! — простонала упавшая Жанна. — Благодарю всех!
Глава 20. Софья
Как это уже случалось после подвижек, Пирошниковым снова овладела депрессия. Вдобавок обострились все хвори: невыносимо болело при ходьбе колено, давило в груди, щелкало в правом ухе. Впору ложиться в больницу, а не заниматься медитациями с таджикскими гастарбайтерами.
Дела стали идти из рук вон плохо. Софья Михайловна приходила в десять, молча садилась у столика, вынесенного из каморки, на котором были разложены книги, и сидела до конца рабочего дня с каменным лицом.
Книг не покупали, было не до них. Одни покупатели уже уехали, другие паковали вещи.
Залман сменил вывеску и превратился в добровольного рекламного агента. Теперь на его плакате было написано:
Помогите культурному книгопродавцу!
Покупайте Поэзию!
«Поэзия — та же добыча радия!»
Почему нужно помогать добыче радия — было неясно. Но вдумываться было некому — фирмы, учреждения, магазины бежали с тонущего корабля, им было не до Поэзии.
Враждебный минус третий этаж выжидал. Бежать домочадцам было некуда, возможно, они надеялись на уменьшение арендной платы или на то, чтобы переехать повыше, в освободившиеся помещения.
Так или иначе, магазин-салон «Гелиос» становился абсолютно убыточным, и убыток этот в точности равнялся месячному окладу Софьи Михайловны, который надо было выплачивать — хочешь не хочешь. Пирошников незадолго до оргазма дома (будем называть это так) опустошил свой карман, выплатив этот невеликий оклад своей сотруднице, но надвигающийся день новой зарплаты приводил его в ужас.
От этого депрессия становилась еще сильнее. И Пирошников принял решение разрубить этот узел.
Дождавшись в очередной раз конца рабочего дня и того момента, когда отставной моряк Залман удалится со своим плакатом, он послал Серафиму в магазин за продуктами, чтобы остаться с Софьей с глазу на глаз.
В вестибюле не было ни души, кроме Ларисы Павловны в будке. Она последние дни тоже была не в настроении. Быстрые перемены в бизнес-центре, наклонный пол, странные песнопения были ей явно не по душе. А все из-за причуд этого пустого старика с его надоевшими фокусами!
Справедливости ради следует сказать, что Лариса Павловна была старше Пирошникова на четыре года, однако избегала называть себя старухой.
