Борис Пастернак - Лирика 30-х годов

Вот глаза закроешь —
и полвека
на рысях пройдет передо мной,
половина жизни человека,
дымной опаленная войной.
Вот глаза закроешь только —
снова
синих сабель полыхает лед,
и через Галицию до Львова
конница республики идет.
Кони в яблоках и вороные,
дробь копыт размашистых глуха,
запевают песню головные,
все с кубанским выдохом на hа:
— hады отовсюду, но недаром
длинных сабель развернулся ряд,
бурка крыльями над командармом,
и знамена грозные горят.
Под Воронежем
и под Касторной
все в пороховом дыму серо,
и разбиты Мамонтов
и черный
наголову
генерал Шкуро.
Это над лошажьей мордой дикой
на врага,
привстав на стремена,
саблею ударила
и пикой полстраны,
коли не вся страна.
Сколько их сияло,
сабель острых,
сколько пик поломано —
о том
может помнить Крымский полуостров,
Украина, и Кубань, и Дон.
Не забудем, как в бою угарно,
как ходили красные полки,
как гуляла сабля командарма —
продолжение его руки.
Командарм —
теперь такое дело —
свищет ветер саблею кривой,
пятьдесят сражений пролетело
над твоею славной головой.
И опять — под голубою высью
через горы, степи и леса,
молодость раскачивая рысью,
конные уходят корпуса.
Песня под копытами пылится,
про тебя дивизия поет —
хлеборобу ромбы на петлицы
только революция дает.
Наша революция,
что с бою все взяла,
чей разговор не стих,
что повсюду и всегда с тобою
силою луганских мастерских.
И когда ее опять затронут
яростным дыханием огня —
хватит песен, сабель и патронов,
за тобой мы сядем на коня
и ударим:
— С неба полуденного…
Свистнут пальцы с левого крыла —
это значит — песня про Буденного
впереди конармии пошла.

Под утро подморозило немного,
еще не все проснулись —
тишина,
по городу трамвайная дорога
веселым снегом запорошена.
Голы сады —
и вот зимы начало,
с Балтийского корыта холода,
и невская
темнела,
заскучала,
забегала
(не вырваться)
вода.
Иду, свищу…
Мне весело, не тесно.
Я сызнова люблю тебя, зима,
и красными на белом повсеместно
меня в пути приветствуют дома
плакатами
и флагами,
и светом
меня зима приветствует в пути,
и над районным Выборгским Советом
и над заводом имени Марти.
Зима пришла,
зима прогнала осень,
ее приход отпраздновал завод,
и по Литейному, дом 48,
где девушка любимая живет.
Она еще вчера мне показала
на пламенный и светлый Ленинград,
на шелковые флаги у вокзала,
на эти крылья, машущие в лад.
И глядя на огней огромных пятна,
на яркое полотнище крыла,
ее любовь
и радость
мне понятна,
хорошая,
веселая
была.
А снег летел,
подули ветры хором,
сдувая копоть дымную и вонь, —
как не гордиться городом,
в котором
всех революций клокотал огонь,
в котором пели: на себя надейся, —
в котором на расстрел
и на штыки
и шли
и падали красноармейцы,
и шли
и падали большевики.
В котором мы
работали и пели
в метелицу,
в распутицу,
в дыму
и делали по стольку — за недели,
за месяцы не сделать никому.
Зима пришла.
Но что нам страшно, людям,
в твоих снегах
и в холоде твоем —
и мы живем,
работаем
и любим,
горюем,
радуемся
и поем.

За садовой глухой оградой
ты запрятался
серый чиж…
Ты хоть песней меня порадуй.
Почему, дорогой молчишь?

Вот пришел я с тобой проститься,
и приветливый
и земной,
в легком платье своем из ситца
как живая передо мной.

Неужели же все насмарку?..
Даже в памяти не сбережем…
Эту девушку
и товарку
называли всегда чижом.

За веселье, что удалось ей…
Ради молодости земли
кос ее золотые колосья
мы от старости берегли.

Чтобы вроде льняной кудели
раньше времени не седели,
вместе с лентою заплелись,
небывалые, не секлись.

Помню волос этот покорный,
мановенье твоей руки,
как смородины дикой, черной
наедались мы у реки.

Только радостная, тускнея,
в замиранье,
в морозы,
в снег
наша осень ушла, а с нею
ты куда-то ушла навек.

Где ты —
в Киеве?
Иль в Ростове?
Ходишь плача или любя?
Платье ситцевое, простое
износилось ли у тебя?

Слезы темные
в горле комом,
вижу горести злой оскал…
Я по нашим местам знакомым,
как иголку, тебя искал.

От усталости вяли ноги,
безразличны кусты, цветы…
Может быть,
по другой дороге
проходила случайно ты?

Сколько песен от сердца отнял,
как тебя на свиданье звал!
Только всю про тебя сегодня
подноготную разузнал.
Мне тяжелые, злые были
рассказали в этом саду,
как учительницу убили
в девятьсот тридцатом году.
Мы нашли их,
убийц знаменитых,
то — смутители бедных умов
и владельцы железом крытых,
пятистенных
и в землю врытых,
и обшитых тесом домов.
Кто до хрипи кричал на сходах:
— Это только наше, ничье…
Их теперь называют вот как,
злобно,
с яростью…
— Кулачье…

И теперь я наверно знаю —
Ты лежала в гробу, бела, —
комсомольская,
волостная
вся ячейка за гробом шла.

Путь до кладбища был недолог,
но зато до безумья лют —
из берданок
и из двустволок
отдавали тебе салют.

Я стою на твоей могиле,
Вспоминаю, во тьме дрожа,
как чижей мы с тобой любили,
как любили тебя, чижа.

Беспримерного счастья ради
всех девчат твоего села,
наших девушек в Ленинграде,
гибель тяжкую приняла.

Молодая,
простая,
знаешь?
Я скажу тебе, не тая,
что улыбка у них такая ж,
как когда-то была твоя.

Как же так?
Не любя, не страдая,
даже слово привета тая,
ты уходишь, моя молодая,
золотая когда-то моя…
Ну, качну головою устало,
о лице позабуду твоем —
только песни веселой не стало,
что запели, пропели вдвоем.

Концы колышутся кудрей,
Тебе на щеки тень бросая…
Сними сандалии скорей
И по росе ступай босая.

У придорожного куста
Садись,
   раздумывай
      и слушай,
Пока полночная звезда
Не упадет к нам спелой грушей.

Ладони легкие сложи,
В них колос вылущи зажатый,
Ты видишь — вызревшие ржи
Отяжелели перед жатвой.

Мы их выращивали здесь.
Мы знали радость ожиданья,
И в каждом стебле этом есть
Тепло от нашего дыханья.

С тобою об руку несем
Мы наше счастье молодое,
Поговорим же обо всем,
Как говорить умеют двое.

Мне стежки будут не легки,
Когда полюбишь ты другого,
Но не скажу тебе с тоски
Я непростительного слова!

И в час разлуки горевой
Не задержу твоей руки я,
Но день за днем перед тобой
Я буду лучше, чем другие.

И, может, вспомнишь ты тогда
На этом поле наши встречи,
И только вздрогнут
   (ты горда)
Твои приподнятые плечи.

Ты только руку мне пожмешь,
Не скажешь даже ни полслова.
Но я пойму…
Созрела рожь.
Для жатвы поле все готово.