Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

На север, на север, на север — вперед!
Нас за сердце доблесть людская берет.

На север глядит человечество зорко,
Туда, где осталась на вахте четверка.

Над ними пурга запевает в рога.
Им гибель грозит, ледяная карга.

Зеленые льды — частоколы и зубья,
Скрежещут, ползут над чернеющей глубью,

Но солнце над ними стоит в небесах
Все двадцать четыре часа на часах.

Но слажено всё для рекордного дела.
За каждым прибором страна доглядела:

Варила им сталь, шлифовала стекло,
Чтоб ночь распахнуть перед ними светло.

К ним рвутся цветов золотые охапки,
Оркестры, знамена, и руки, и шапки.

А там, опрокинутой чашей вися,
Им наша планета подарена вся.

Тот самый поручен им глобус, который
Коперник швырнул в мировые просторы!

А там, — еле видный народам во тьме,
Пунктиром намеченный в светлом уме,—

Вот он, в сочетанье расчета и риска,
Весь путь от Московского моря до Фриско,

Бушует весна. Начинается год,
Они остаются в краю непогод.

Их четверо. Благословенно их имя.
Гордись же, страна, сыновьями такими!

Вселенная, безостановочно мчась,
Навеки запомни минуту и час,

Когда водрузили на льду новоселы
Наш флаг — человеческий, красный, веселый.

Еще раз. В последний, наверное. Вот она
Моргает на белом квадрате экрана,
Истерзана распрей, гангреной изглодана.
Посмотрим на зрелище. Спать еще рано.

Разодрана родина. Изгнана доблесть.
Лишь флейта да стук барабанных прелюдий.
Так рота за ротой в Судетскую область
Вторгаются злобные, тусклые люди.
И руки, подобно прямым семафорам,
Для судорожного приветствия вытянув,
Свирепо глядит в настороженный форум,
В молчание прерванных, сорванных митингов.
На флагах свиваются щупальца свастик.
Еще раз стучит барабан для потехи.
И квакает выпуклым ртом головастик:
«По-чешски ферботен[59]. Вы больше не чехи».

И всё. Но стрекочет, спешит кинолента.
Туманы сгущаются. Дымы клубятся.
И вот на другой стороне континента,
Над пасмурной Темзой, на башне Аббатства
Вещают часы: «Погляди, джентльмен!
Всё в мире спокойно, не жди перемен».
Но, кутаясь, в кресле коричневом кожаном,
Один джентльмен поверяет второму:
«Поймите же, сэр, в этом мире встревоженном
Мне грог не по сердцу и тошно от рома».
Второй джентльмен отвечает:
                                              «Не знаю,
Конец ли, фортуны скрипит колесо ли,
Но мне эта абракадабра ночная
Не нравится. Кстати, упали консоли».

Затем джентльмены молчат.
                                              Но, моргая,
Стрекочет опять кинолента, стрекочет.
В туманном наплыве столица другая
Над ржавой жаровнею славы хлопочет.
На старом бульваре, под старым каштаном,
Где столько дорог человечеством пройдено,
Легко ль очутиться бездомным, бесштанным,
Без женщины нежной и даже без родины?
А так вот и стой, сигаретой попыхивай,
Прогуливай, как фокстерьера, свой разум,
Задушенный в сумраке города тихого
Сегодняшним джазом и завтрашним газом.
И хлыщ поднимает приветственно шляпу
Навстречу лихим молодцам де ля Рокка.
И гибель заносит над ним свою лапу.
Но новый наплыв разверзает широко
В серебряных Альпах, на подступах льдистых,
Под вьюгой избушку бессонных радистов.

Не двинутся льдов кафедральные своды.
Священные тучи пасутся отарами.
В ночи новогодней и в сводках погоды
Всё, кажется, дышит привольями старыми.
Как будто старик этот — Фауст в косматом
Своем одиночестве бредит Еленой.
Шалишь! Он — весьма невзыскательный атом,
Обструганный временем, будто полено.
Радист принимает все радиоволны —
С кошачьим мяуканьем, с вальсами Штрауса,—
Служака что надо, чиновник безмолвный,
Давно безучастный к звучащему хаосу.

Двенадцать часов! Новый год уже близко.
Нацелены жерла бессонных зениток.
И в синий хрусталь крутизны сверхальпийской
Земля наливает багровый напиток.
Тогда из приемника вместо мяуканья
Взыванья картавого голоса лезут.
В нем смешаны с пьяной фельдфебельской
                                                                            руганью
Истерика женщины, скрежет железа.
И сразу тот лающий голос опознан.
То голос измены, угрозы и ужаса.
То грохот воздушной бомбежки.
                                             Но поздно.
Последние кадры проходят и рушатся.

Светает.
             Над брешью траншейного хода
Дымится клочок розоватого неба.
Мадрид не встречал еще Нового года,
Два года на дружеском пиршестве не был.
Над крышами Карабанчеля, над Парком
Раскат грозовой или рев динозавра,
«Капрони» ли взвизгнул, иль «юнкерс»
                                                        прокаркал,—
Зенитчик не спит.
                          Начинается завтра.

Товарищи! Нам ли на празднике сетовать?
Нам молодость верит. Нас время торопит.
Так выпьем за зоркость зенитчика этого,
За наших друзей в новогодней Европе!

Ты шла по излучинам рек и по шляхам,
Кремли городила, и срубы рубила,
Грозила железом ливонцам и ляхам,
И землю орала, и в колокол била.

Набив закрома и деньги не растратив,
Татарский ясак отплативши с лихвою,
В заволжскую глушь посылала ты рати,
Шла в степи, врубалась в чащобную хвою.

От медного звона, от гама людского
Тучнел городок, хорошея незримо.
Посад за посадом оделась Москова
Финифтью и золотом Третьего Рима.

И Тверь, и Владимир, и Суздаль, и Углич
Следили, покорствуя и восставая,
Какие еще городища обуглишь
Ты, ярость московская, крепь постовая!

Во славу той ярости — жестокосерды —
И Волга и Волхов синели окружьем,
И в кузнях людишки боярские, смерды,
Вздували мехи над московским оружьем.

От грубой пеньки до заморского лала —
Всё было тебе на потребу, всё мало!
Так жарко пылала, так жадно желала,
Так часто добытое жгла и ломала.

И в тяжкие зимы, и в дни лихолетья
Ворон не хватало тебе на жаркое.
Но, шитая лыком, но, битая плетью,
Ты лишь одного не хотела — покоя.

Потом ты раскинулась бойким базаром,
Скликала гостей из Орла и Рязани,
Потом, опозорена охрой казарм,
Для Чацкого стала мильоном терзаний.

Румяная сдоба, блинная опара
Скликала обжор от Харбина до Лодзи…
Курьерский летел в оперении пара
Сквозь ельник и дождь, рычагами елозя.

На мягком диванчике первого класса
Какой-нибудь немчик готовился к встрече
С тобою, Москва. И готов был поклясться,
Что переплутует всё Замоскворечье.

Шли десятилетья ни шатко ни валко.
А где-то во тьме, в ликованье и муке
Мужала твоя золотая смекалка,
Твои золотые работали руки.

Уже вырастали, плечисты и зорки,
С хорошею памятью, с яростным сердцем,
Наборщики Сытина, парни с Трехгорки —
На горе купцам и на страх самодержцам.

Что пело в тебе, и неслось, и боролось,
И гибло на снежном безлюдном просторе?
Как вырвался звонкий мальчишеский голос
Из гула студенческих аудиторий?

Свинцовые вьюги тогда пролетали,
Свистя в баррикадах расстрелянной Пресни,
И слово с чужих языков — «пролетарий» —
Тебе обернулось не словом, а песней.

Когда это было, любимая, вспомни!
На миг затуманятся ясные очи.
Ты станешь еще веселей и огромней,
Но ты не забудешь. Навеки. Той ночи!

Не странноприимная слава монашья,
Не всенощных свечек престольная слава,
Лихая безбожница, молодость наша,—
Так будь белокаменна и златоглава!

Ты больше не город, не сто километров,
Одетых в брусчатку иль мрамор нетленный,
Ты — встреча всех сил, притяжений и ветров
Скрещенье всех рейсов и сердце вселенной.

Вот небо исполнилось гуда стального.
С причала воинственных аэродромов
Любимцы твои отрываются снова,
На Север проносятся Чкалов и Громов.

Грохочут грома. Надвигаются тучи.
Москва моя! Сердце вселенной! Пробейся
Бок о бок с пилотами в крутень летучий,
К великому старту великою рейса.

Какое могучее небо над нами!
Как ветер ударил в распахнутый ворот!
Как вольно полощется красное знамя!
Как молод еще этот яростный город!

За это вот знамя под ветром, за годы
Рожденья, и роста, и юности ранней,
За мужество ветреной этой погоды,
За говор предвыборных наших собраний,

За честь, за историю славы народной,
За бури, которые ты подымала,
За труд человеческий и благородный
Мы жизнь отдаем — но и этого мало!