Лидия Аверьянова - Vox Humana: Собрание стихотворений
Книга озаглавлена по имени одной из самых «сакральных» достопримечательностей Петербурга, единственной в своем роде. Серебряная Рака была создана в середине XVIII в. выдающимися русскими и европейскими мастерами, по указу дочери Петра I императрицы Елизаветы Петровны, во славу Александра Невского – небесного покровителя Петербурга. Рака пережила вместе с городом все исторические потрясения; ее описания помещались на страницах всех авторитетных справочников по истории и культуре столицы. В 1920 г. мощи Святого Благоверного Князя были перенесены из некрополя Александро-Невской лавры в музей Атеизма и религии в Казанский собор (там они хранились до возвращения на место в 1989 г.). Серебряное надгробие, так называемая Рака, как художественный памятник мирового значения в 1920 г. была передана в Эрмитаж.
В «путеводителе» Аверьяновой Рака выступает и как музейный экспонат (памятник), и как многозначный, насыщенный культурными, историческими и мистическими смыслами образ, постепенно перерастающий в некрологический символ: «выпотрошенная» или лишенная святыни Рака отождествляется с «усыпальницей» всей русской культуры петербургского/ романовского периода. Неслучайно вторая часть книги – «Пряничный солдат» – состоит, главным образом, из сонетов, навеянных прогулками по царской усыпальнице Петропавловского собора.
Как справедливо отметил Г. Струве: «Культ Петербурга переходил у Лисицкой в страсть; она, видимо, знала каждый камень в городе и все связанные с ним исторические ассоциации. Но при всей “топографичности” ее стихов о Петербурге (это как бы поэтический путеводитель по Петрову граду), в них нет холодной археологичности: “самый фантастический город в мире” вошел ей в плоть и кровь, и тема Петербурга – тема историческая и архитектурная – переплетается в ее поэзии с личной, лирической темой (“мой город… – он голос и тело”), и с общей темой России и истории, причем в эту историю вторгается и современность»[146].
«Стихи о Петербурге» открываются посвящением: за криптонимом Л. Р. на титульном листе и стихотворением «Я не позволю – нет, неверно…», вынесенным на первую страницу рукописи в качестве эпиграфа ко всему сборнику, легко угадывается адресат. Историк и искусствовед Лев Львович Раков (1908-1970) входил в ближайшее окружение Михаила Кузмина; поэт посветил ему цикл «Новый Гуль» (Л.: Academia, 1924), пьесу «Прогулки Гуля» (1924) и несколько стихотворений[147]. В годы знакомства с Аверьяновой (начало 1930-х гг.) Раков служил в Эрмитаже научным сотрудником Античного отдела и затем ученым секретарем (1937), являясь в то же время сотрудником Академии истории материальной культуры (с 1931 г.), располагавшейся по соседству – в здании Мраморного дворца. По роду своих занятий — как знаток и хранитель культурного я исторического наследия он идеально вписывался в общий концепт «Серебряной Раки» (эвфоническое совпадение корневых звуков в его фамилии и заглавии книги в этой связи может показаться не случайным).
Впрочем, несмотря на однозначность титульного посвящения, Раков, по-видимому, был не единственным прототипом лирического героя в «Стихах о Петербурге». М.В. Глинка вспоминал: «Конечно, произнести фразу о том, что “особа” Льва Львовича “послужила лишь чисто внешним поводом для вдохновенья”, мог позволить лишь сам он – в действительности же Лев Львович (а уж в те поры и говорить нечего) был объектом вдохновения, если не сказать, культа не одной только Л.И. Аверьяновой. Однако как человеку, которому выпало счастье хорошо помнить и блестящего эрудита Льва Львовича, и благороднейшего генеалога и знатока геральдики Андрея Ивановича, меня не покидало ощущение, что цитированные стихи могли быть одновременно и глубоко личными, и в то же время (как это случается у многих поэтов) универсальными. И новое, возгоравшееся чувство поэтессы могло тесно переплетаться с уходящим… Как не предположить одновременности их действия? Даже если влияния их представлялись ей в ту пору полярными»[148].
Это наблюдение находит подтверждение в «Стихах о Петербурге»: «Мне можно ослепнуть от снежных брызг – / Эдипу двух равных Сфинксов» («Когда все проиграно, даже Твой…», 1931) (курсив мой. – М.П.). Лирический герой Аверьяновой неизменно «высокий»: «Чтобы город на завязи рек / Предпочла я высоким мужчинам» («Расставаться с тобой я учусь…»,1935); «Мой голос, мой голубь, мой город, / Родной и высокий, как ты…» («…И ты между крыльев заката…», 1929). Оба ее избранника (и Корсун, и Раков) отличались незаурядным ростом и статью, сокрушительной как для женских сердец, так и самолюбивых мужских.
В основе «Стихов о Петербурге» – лирический роман с двумя тесно переплетающимися и взаимопроникающими сюжетными линиями. Одна из них рассказывает о безответной, точнее неразделенной любви поэтессы к ее «лирическому герою» (герой в данном случае – величина переменная); вторая – о любви к Петербургу, «взаимной» и не подверженной времени («…я покоюсь, / О, город мой, на сердце у тебя»).
Проследить движение авторского замысла в развертывании лирического сюжета можно лишь с некоторой долей условности. Композиция сборника, вероятно, не была окончательной. Аверьянова не располагала достаточным временем для отточки художественных решений (как будто бы предчувствуя близкий арест, она спешила отправить рукопись за границу). «Стихи о Петербурге» поделены на три раздела: в первый вошло 8 стихотворений, во второй – 18, в третий – 36. Разделы не озаглавлены, авторская мотивация деления остается неопределенной.
Наибольшей цельностью и монолитностью отличается первый раздел книги, состоящий из стихотворений (вместе с посвящением их девять), непосредственно обращенных к Л. Ракову, образующих цикл «роман в стихах»[149]. Реальной основой «событий» романтической истории явились встречи Аверьяновой и Ракова на набережных и улицах Петербурга осенью 1935 г., нежданные и ни о чем не говорящие для него, спланированные и «вычисленные» для нее («Как Гумилев на львиную охоту, / Я отправляюсь в город за Тобой»; курсив мой. – М.П.).
Раков жил на Большой Морской. Топография цикла запечатлела маршруты, которыми он изо дня в день шел на службу и в город: Дворцовая площадь, Зимний дворец, Дворцовая набережная, Мраморный дворец, Марсово поле и Летний сад, со статуями богов и богинь («мраморное вече»), порождающими коннотацию: Марс – Венера. – «И Марс, не знавший ничего, / Тебя мне подал на ладони / Большого поля своего». Предугадать место встречи было нетрудно: «И там, где лег большой иней Зимний, / Скитаюсь, петербургская Агарь». «Роман» состоявший, главным образом, из «столкновений» на улицах да («И мы столкнулись – Ты и я») и воспринимаемый героиней как любовный поединок («Оставив мирные затеи, / Любовь ведет со мной войну»), заканчивается для нее полным поражением: «И поле Марсово на щит / Отцветший свой меня приемлет».
Первый раздел сборника завершается стихотворением «Когда всё проиграно, даже Твой…» (единственное, датированное 1931 г., под остальными поставлена дата: 1935). Занимающее сильную семантическую позицию (с точки зрения композиции), оно содержит метафору, задающую импульс или «интригу» всего дальнейшего лирического повествования. Поэтесса принимает образ ослепившего себя Эдипа, тщетно пытавшегося разгадать «тайны» земной любви, в утешение отдающегося «неизбежному другу», единственному неизменному возлюбленному: Петербург оборачивается Антигоной, подобно поводырю, ведет своего Эдипа.
Когда всё проиграно, даже Твой
Приход подтасован горем, –
Тогда, выступая как слон боевой,
На помощь приходит город.
Он выправит, он – неизбежный друг –
Мне каждый раскроет камень,
Обнимет, за неименьем рук,
Невы своей рукавами.
Два следующих раздела сборника, в отличие от первого не имеют внутреннего сюжета; в значительно большей степени они соответствуют замыслу «путеводителя». Образ лирического героя здесь несколько заретуширован, отодвинут на второй план, становится более обобщенным, за ним встают, помимо Ракова и Корсуна. еще и Вс. Петров, и Вл. Голицын, и, по-видимому, другие лица, о ком мы не знаем. На первый план лирического повествования, «как слон боевой», выступает Петербург: «проникновенный свидетель поэм любви» [150] оборачивается их главным действующим лицом.
Топография разделов более или менее произвольна и уже не имеет жесткой привязанности к Эрмитажу и его ближайшим окрестностям. Маршруты складываются, главным образом, моль набережных Невы и «невчиков» (рукавов и каналов), по Стрелке Васильевского острова, Петропавловской крепости – с оглядкой на «Медный Всадник», по бегущим от центра улицам; захватывают ближайшие пригороды («Павловск», «Ропша», Гатчина – «Приорат»).
Петербург поднимается со страниц «Серебряной Раки» во всем своем блеске и великолепии. Однако в высокое славословие и аллилуйю, иначе не назовешь, – Петру Великому («О, неужели, город, ты / Одним задуман человеком», «Бог – мореход, курильщик в снежном дыме… / Весь город – карта на его столе» и т. п.), творениям зодчих, ученых и поэтов, – диссонансом врываются ноты тревоги и отчаянья, мотивы самоубийства, как, например, в стихотворении «Город воздуха, город туманов…» (1931):
