Владислав Резвый - Победное отчаянье. Собрание сочинений
Известно, что юная поросль харбинцев, зачастую вообще не знавшая России, не вполне понимала Ачаира: «сибирские идеи» руководителя «Чураевки» не были ей близки. Постепенно ретивые чураевцы стали томиться под отеческим покровительством наставника. В общем, возникла хрестоматийная коллизия тургеневских нигилистов и их долготерпеливых родителей [34] . Однако сегодня вполне очевидно, что именно мудрое руководство Ачаира дало такую свободу мысли и обеспечило развитие «иного» вкуса «харбинских юнцов» («шантрапы», по выражению Ачаира), выбор ими альтернативных, по сравнению с «отцами», путей развития. И связаны эти ориентиры были, несмотря ни на что, с русской литературой и культурой [35] .
Полноправным членом «Молодой Чураевки» Коля Щеголев становится примерно в шестнадцать лет, одним из первых придя в кружок, образованный Ачаиром в 1926 году. Плохо сохранившаяся фотография запечатлела внешний облик юного поэта: широкоскулое лицо, открытые глаза, нос чуть картошкой, задорная улыбка и буйный темно-русый вихор. Щеголев часто выступает на открытых собраниях литературной студии, иногда читая сразу по пять новых стихотворений, а также готовит литературные доклады.
Своего чураевского первенца вместе с его другом Николаем Светловым [36] упоминает в статье «Наш кружок», посвященной семилетию «Чураевки», и сам основатель объединения: «Некоторые удивлялись: как это так скоро они стали поэтами?.. Не рано ли?.. Но эти двое отвечали своими стихами на недоумевающие вопросы гораздо более убедительно, нежели можно было ответить прозой» [37] .
Весьма любопытны воспоминания о Щеголеве той поры, оставленные Ю.В. Крузенштерн-Петерец: «Помню – тогда еще стройный, шестнадцатилетний, читает он, слегка картавя, слегка нараспев, свои стихи на смерть Маяковского:
Маяковский, неправда, не ты
Нам бормочешь из темноты:
– Я не первый и я не последний.
– Ужасно люблю этого мальчишку, – говорил о нем Ачаир. – Посмотрите, лоб-то, лоб какой крутой. Ох, натворит бед» [38] .
Будущая мемуаристка (по ее же словам) попала в «Чура-евку» достаточно поздно, в 1930 г., и была «перестарком» [39] . В том же году погиб Владимир Маяковский. Поэтому совершенно ясно, что Щеголев из воспоминаний Ю.В. Крузенштерн-Петерец – уже двадцатилетний молодой человек. Но его психологический портрет дан весьма метко.
Отношения между юными поэтами в «Чураевке» были сложные – попробуйте привести к общему знаменателю столько разносторонних дарований! Однако Щеголев, видимо, выделялся среди многих поэтов почти с самого начала, заработав соответствующую своей личности эпиграмму:
Поэт не дюжий, юный, ранний,
Характер страстный, павианий,
Ни Блок, ни Пушкин и ни Гоголь,
А только просто Коля Щеголь [40] .
Валерий Перелешин, пришедший в «Чураевку» много позже Щеголева, в 1932 году, вспоминает атмосферу тех встреч:
Я, будущий поэт российский,
там изучил в короткий срок
мiрок харбинско-олимпийский,
тепличный маленький мiрок.
Во дни чураевских парадов
не слушал тошных я докладов,
но за стихи – зоил, не тронь! -
бросался в воду и огонь.
Вот Щеголев сухой и едкий,
вот Гранин томный, вот Сергин
– красивый пустельга один,
другой – взволнованный и меткий.
(Песня первая, строфа XXXVIII) [41]
А в парижской критике имя Щеголева удостоилось иронических замечаний из уст самого Г. Адамовича в связи с тем, что кто-то в Харбине умудрился соположить это имя с именем… Александра Блока: «Трудно не усмехнуться, например, читая о каком-то местном начинающем стихотворце, что он “находится под сильным влиянием Александра Блока и Николая Щеголева”. Кто это – Николай Щеголев? Оказывается, харбинский поэт и один из виднейших сотрудников “Чураевки”. О нем до сих пор, признаться, мы не слыхали … Но, может быть, и здесь, в Париже, нам, с харбинской точки зрения, случается иногда попадать в столь же смешное положение, и там они удивляются “аберрации зрения” так же, как мы здесь» [42] . Как бы ни ерничал Адамович, видимо, личность юного харбинского поэта была незаурядной, и не только в масштабах харбинских.
Стихотворные дебюты Щеголева, очевидно, состоялись в 1930 г. в журнале «Рубеж» («Стансы», «В кинематографе», «За временем», «Память видит»). Там же появляется и первый рассказ «Телеграмма» [43] . Но амплитуда его интеллектуальной, творческой и организационной активности обозначилась в 1931 г. с выходом в свет первого номера «Молодой Чураевки» (пока – в качестве страницы литературной студии и кружка «Молодая Чураевка ХСМЛ», еженедельного приложения к «Харбинским Ежедневным Новостям»). Наиболее вероятно, что именно Щеголев писал передовую статью к первому номеру издания под названием «Перед началом». Там, в частности, говорилось: «не ищите в этом листке бодрости в обычном смысле этого слова. Разумеется, в нем будет ощутима молодость, заносчивость, вероятно, будет ощутима и сила, но несвободная и невеселая сила, которой пока некуда приткнуться. Препятствия одно к одному, одно к одному, – и современность, которой не к лицу поэзия, и сугубо трудные условия для развития литературы на Дальнем Востоке при полном отсутствии здесь серьезных литературных изданий, и внутренние причины, из которых – мы не в России – самая главная». А рядом было опубликовано его же метапоэтическое раздумье «Всем мои стихи доступны, – всем ли?..», в опосредованной форме перекликающееся с передовицей.
Ачаир фиксировал: «Николай Щеголев быстро становится председателем литературной студии и одним из лидеров поэтической молодежи» [44] . Действительно, Щеголев занял место председателя студии после отъезда в Шанхай своего друга Н. Светлова [45] . Он же был назван одним из руководителей литературной студии в сезоне 1930-1931 гг., которые (вместе с неким С.М. Бережновым-Агмадовым) «отлично справлялись с намеченными с осени планами, проводя еженедельные литературные пятницы» [46] . В открытых собраниях того же сезона Щеголев выступил с докладом «Две ветви русской поэзии», посвященным десятилетию со дня смерти Блока и Гумилева.
Каков он был в эти годы своего бурного формирования как поэта и критика? О Щеголеве тех лет вспоминает В. Перелешин: «Был очень мягок, никого своими высказываниями не огорчал. На открытых собраниях – по вторникам – держался с достоинством. Простым золотоволосым юношей становился, когда мы собирались в кабачке Шатровой за углом от здания ХСМЛ: там проводили много часов Щеголев, Лапикен, Слободчиков, Вова Померанцев, Юра Гранин, Миша Волин, да и я с ними.
После открытых “вторников” и закрытых “пятниц” мы всё никак не могли наговориться. Провожали друг друга – то на Пристань, то в Мацзягоу, то в Корпусной городок, где жил с отцом, железнодорожником, матерью, братом и, кажется, сестрой Коля Щеголев. Помню наши бесконечные разговоры – его восхищение Андреем Белым, прозой Бунина и Сирина, его мечты выписаться в хорошего прозаика» [47] :
Нам этой жизни было мало:
напрасно женщина качала
бессмысленную колыбель, -
манила нас иная цель.
Я о кресте мечтал и розе,
Сергин – о музыке небес,
чтоб отступил упрямый бес,
а Щеголев – о звонкой прозе,
чтоб Сирин завистью пылал,
а Бунин ахал и вздыхал.
(Песня первая, строфа LXXIV) [48]
Известным прозаиком Щеголев так и не стал, несмотря на опубликованные в «Чураевке» «отрывки из романа» «Случай в парке» и роман, написанный в шанхайскую пору и появившийся в журнале «Сегодня» под названием «Из записок одиночки». Но уже второй номер «Молодой Чураевки» содержал «стихотворение в прозе» Щеголева «Полдень». Поэт избрал оригинальный жанр стихопрозаического отрывка, едва ли догадываясь о столь удачной художественной реализации в новой для русской литературы форме. Это произведение пародировало и «испитого Вертинского», и щеголевских молодых коллег по цеху, увлеченных темой «смерти в двадцать лет». Почему именно Вертинский стал объектом иронии? В эти годы в дальневосточном зарубежье образ «Печального Пьеро» обрел фантастически популярные масштабы. Если в русском Париже М. Кантор и Г. Адамович даже не помышляли о причислении Вертинского к разряду поэтов, то в русском Харбине он нашел не только много талантливых поклонников особой «вертинской интонации» (включая, например, А. Паркау, А. Ачаира, М. Колосову) [49] , но и стилизаторов, и просто эпигонов. «Полдень» Щеголева исполнен более глубоким смыслом, нежели только аллюзивные намеки на Вертинского. Один из персонажей, беллетрист, раздраженно замечает: «За что я, несчастный, должен всё подхватывать зорким своим взором, слышать чутким своим слухом всё, что выбрасывает мир?», – не понимая (или не принимая?) того, что умение всё видеть и слышать на самом деле является редким даром, присущим только избранным художникам. Это произведение выявило художественное кредо Щеголева, в котором сам поэт и его творчество объявлялись полноценными героями литературного текста – так же, как впоследствии у прославленных Пастернака, Набокова, Газданова [50] .
