Анна Присманова - Туманное Звено. Стихотворения

Зимний вечер в усадебном доме
опишу я: знаком он не всем.
Спят ребята за сетками, кроме
Николая, которому семь.

Даже в детской дрожит занавеска
от сапог и бильярдных тростей…
Это папенька пробочным треском
веселит запоздалых гостей.

Не спалось Николаю в те ночи.
Как большой он следил из окна
за паденьем тех трепетных корчей,
что вытряхивала вышина.

Смутный страх в этой детской душонке
нарастал, как под снегом карниз.
И нередко в одной рубашонке
он спускался украдкою вниз.

В зале — дым и лепные голубки,
бой кукушки дошел уж до трех,
но сновали дворовые юбки,
где по ситцу рассыпан горох…

Барский дом выходил на большую
столбовую дорогу. По ней
перед святками ездили в Шую,
накаляя полозья саней.

Шли хмельные (конечно, углами).
Бабы с яйцами шли на Святой.
Шли колодники, бья кандалами,
по укатанной плоскости той.

За шеренгой макушек колпачных
шел конвой, отбивающий такт…
Это был завывающий, мрачный,
знаменитый Владимирский тракт.

Мальчик часто смотрел на дорогу
(от волненья расширив зрачки),
как клейменые двигались в ногу,
задевая ограду почти.

Он не верил, что в выжженных кожах
не лежит за душой ничего:
эти люди, с ушами в рогожах,
увидали однажды его.

На снегу у господского дома
(как бывает в воскресные дни),
от бутылок осталась солома,
и ее собирали они.

Было утро. Багровое солнце
говорило о том, что зима,
и пред каждым ослепшим оконцем
снеговая блистала кайма.

Но к соломенной мерзлой охапке
подошел вдруг с игрушкой в руке
человечек в барашковой шапке,
в жарких валенках и башлыке.

И старик с головой безобразной,
позабыв, что дорога лиха,
из-за пазухи тощей и грязной
вынул пряничного петуха.

Он его в рукавице рогожной
(не имея во что завернуть),
положил на снежок осторожно
и с другими отправился в путь.

Продвигались железные вязи
на тяжелых, на рваных ногах…
Стыли ноги и в лужах и в грязи,
но особенно ныли в снегах.

Падал снег, наметая сугробы,
все крутилось в сырой полумгле.
Для бессрочных готовились гробы
в ненасытной сибирской земле.

Осенний лес высок и черен,
уж нет в нем золотых частиц,
и на рассвете, вместо зерен,
дробь попадает в горло птиц.

Войдите в этот лес. Давно ли,
склоняя крепостные лбы,
босые девки поневоле
сюда ходили по грибы?

Недалеко от Ярославля
быть может и сейчас есть лес,
где (позже город свой прославля),
когда-то шел ребенок без

забот, без ранца и без шапки,
но со стволом дававшим дым,
и радостно держал за лапки
дичь, окровавленную им.

Внимательно меж пней и кочек
(пройдя через простор с овсом),
шел — знающий чего он хочет —
десятилетний мальчик с псом.

Устал он — лишь глаза остались —
но был на егеря похож,
и в ягдташе его болтались
дробинки, яблоко и нож.

Была стрельба его не шуткой:
блистало тускло, как опал,
в лощине озеро — за уткой
гонялся он, и в цель попал.

Свинцом пробил он птичье темя —
с утра удачею ведом…
Но было озеро в то время
кой-где уже покрыто льдом.

И пес, не подчиняясь знаку,
застыл на берегу, как пень:
должно быть испугал собаку
ледок, родившейся в тот день.

Побагровел, как под ударом,
верх яйцевидного лица
Николушки — но он недаром
был сыном своего отца.

По мерзлому поплыл без страху
охотник ростом с боровик.
Крахмалил лед его рубаху…
Но птица с шейкою в крови

(о, не для пищи добыванья!)
уже была меж водных трав:
от страшного соревнованья
со смертью — наконец, устав…

И мальчик сизою рукою
схватил за сизое крыло
комок с живым еще теплом,
с уже предсмертною тоскою.

Он стоял в этот полдень над тихой и солнечной Волгой,
прочитав, как всегда, свой букварь от доски до доски,
в картузе и в веснушках, в рубахе посконной и долгой,
и с душою исполненною безотчетной тоски.

Тихо гнулся помост, голышами и грунтом зарытый,
тихо плыли баржи, нагруженные плотным зерном.
Были окна гауптвахты на юг и на запад открыты,
лишь одно со стеклом: зайцы солнца скакали на нем.

По окраинной улице с подслеповатым оконцем
за конями на ярмарку с гиком проехал ямщик.
(В эти душные дни с безответно сияющим солнцем
у извозчиков шея и волосы жирны, как щи…)

Шли телеги чрез площадь к трактиру с вонючей клеенкой.
Чуть кружились на крышах прибрежных домов флюгера.
И расшива, под пение сродное с волжской сторонкой,
и сегодня вдоль берега шла на вожжах, как вчера.

С размочаленной лямкой, с крестом, с ломотою в лопатках,
с голубыми ногами в лохматых и потных лаптях,
с выпирающим глазом — до одури и до упадка —
проходили те лошади-люди, всем телом кряхтя.

От помоста, где млели две лодки на белом причале,
где лениво тянулась и вправо и влево вода,
приближались к ребенку напевы труда и печали —
песнь артели, питающей солнечные города.

По пескам и по щебню тащились певцы ломовые,
оседая под тягой давно опостылевших уз.
От широкой, глубокой и долгой их песни впервые
мальчик понял, с каким напряжением двигался груз.

Он стоял у лабаза, пред дверью сколоченной криво.
Там у тумбы (где раньше виднелась подвода с овсом),
с закатившимся взором уже неземного отлива,
погибала ворона, придавленная колесом.

Вдруг один из певцов подошел к изувеченной птице,
с хрипом дух перевел, перестав поясницу тереть,
и сказал пареньку (что стоял со слезой на реснице),
что хотел бы, как ворон, он в эту же ночь умереть.

Он с мякиной в кишках над обильною Волгой работал,
торгаши кулаком угощали его сгоряча,
изошла его сила усталостью, кровью и потом,
и за это грошу он название дал палача…

…Николай прибежал в этот вечер к отцу и мамаше,
позабыв медяки и картуз на прибрежном песке,
и поняв, что нередко уход в равнодушие страшен,
и что правда находится лишь в разделенном куске.

Пусть один не воин в поле,
пусть толпой выходят в бой —
есть один лишь подвиг воли:
сила воли над собой.

Корабль обречен на крушенье,
и крысы бегут не к добру.
В своем основном прегрешенье
успею ль признаться перу?

Зияют зловещие щели,
пробоины гибнущих шхун.
Крушенья страшусь я — ужели
сродни мне хвостатый грызун?

Увы, я во всем малодушна:
веревки боюсь в вышине,
волной восхищаясь воздушной
боюсь я того что на дне.

Боюсь отражений на стенке,
наседок что клохчут в гнезде…
Боюсь оказаться в застенке
на хлебе одном и воде.

За то что погрязла я в прахе
(как крыса, залезшая в пруд),
за слабость, за все мои страхи
хочу я задать себе труд:

среди поколенья иного
(о годы отцовых отцов!)
среди претворяющих слово
в дела, но едва ли дельцов —

я почву архивную рою
пером, и в загробной стране
ищу неустанно героя,
противоположного мне.

Средь женщин с неженскою долей
нашла я в застене немом
одну — с вдохновенною волей
и с невозмутимым умом.

С героем встречаюсь я робко,
как с северным ветром волна.
Опять черепная коробка
моя рокотанья полна.

Она о пучине рокочет,
как раковина на песке,
что слабым гудением хочет
сказать о большом сквозняке.