Вера Камша - Герои на все времена
Королева хмурится. Она старше его на двадцать лет, и она — повелительница Островов. К ней не раз приходили с такими просьбами…
— Это все слова. Все говорят, и это все — слова. — Она словно слышит его мысли. — Чему мне верить, сударь? Вы можете убедить меня?
— Я не Орфей, ваше величество, и не могу спеть. — Он чувствует, что сейчас все может оборваться, и все равно улыбается искренне. Он говорит не просто с королевой, он говорит с женщиной, и женщина эта — прекрасна, как только может быть прекрасна надежда. — Ваше величество, я верю в Эльдорадо, я верю в себя, и я верю в Вас.
Королева смеется. Ты заставляешь себя дышать. Все решено, все уже решено, но что именно — ты сейчас узнаешь.
— Что ж, мне нравятся храбрецы. Ваше прошение будет удовлетворено.
Снова галереи, переходы. Ты идешь, а сердце стучит громче каблуков — еще не победитель, но уже триумфатор. Завтра явиться к канцлеру обговаривать детали. Опять слова, одни слова. Но эти слова в казначействе превратятся сначала в полновесные золотые монеты, а потом — в людей, корабли, снаряжение и еще много во что. Он не Орфей, но он тоже может творить чудеса.
А еще надо поговорить со старым пиратом, сэром Кристофером, десять лет назад вот так же получившим одобрение у королевы. Под его началом ты впервые ступил на берег своей мечты. Теперь именем дядюшки назван пролив в Новом Свете, сэр Кристофер носит рыцарские шпоры и приговорен в Паньоле к смертной казни как пират. В дядюшкином случае слова могут превратиться в корабль. «Шиповник» не самое вместительное судно на свете, но… Ты постараешься найти нужные слова… Тем более что… О да! Ты вежливо раскланиваешься с группой надменных господ в черном с серебром… Паньольцы. Вот уж кому не понравится решение ее величества… Впрочем, теперь ты знаешь, как убедить дядюшку.
Синие сумерки заливают город, а свет редких фонарей не затмевает первых звезд… Ты никогда не любил столицу, но ее нынешняя прелесть… Уж не оттого ли ты стал к ней милосердней, что уже через неделю сменишь неровную мостовую под ногами на качающуюся палубу? Мы всегда добрее к тем, кого покинем если не навсегда, то надолго… Прощание? Прощение?
Затишье перед бурей. Этим вечером ты идешь один по улицам, словно плывешь во сне. Позади разговоры тихие — в обитых шелками дворцовых комнатах; и громкие — на торговых дворах, в тавернах и доках. Уже все, почти все — готово. Вот только…
Только кто эти господа? Пятеро. В руках шпаги и кинжалы… Тебя никогда прежде не грабили, и потому ощущения странные и необычные. У тебя шпага на поясе и факел в руке. И ты один… И через неделю у тебя — не только у тебя! — начало самого важного пути в твоей жизни. Жить тебе не просто хочется, а очень надо, и потому рука тянется к поясу…
Золото неуместно радостно звенит, когда кошель падает на мостовую.
— Это все, господа.
Молчат. Ни один не шагнул к кошелю, и ты понимаешь — они пришли не за золотом. Это не мелкое отребье, что выбирается на улицы столицы с наступлением темноты. Это охотники на крупного зверя, и этот зверь — ты. Зверь… Куда-то пропадает холодный ветер севера — становится пряно и жарко, каменные стены тонут в обступивших вас джунглях… И жить тебе очень надо…
Факелом в лицо, отступить, парировать, ударить… ударить… отпрыгнуть… не достали. Один уже на земле — хорошо. Факел, шпага, факел. Попал. Шпага, факел… Задели — плохо. Удар… Сбитое дыхание… дурак… потом. Удар — шпага, факел…
Грохочет гром, и две молнии — разом — разрывают наваждение. Факелов уже больше, и в их свете видны четыре силуэта на мощеной мостовой. Еще один из нападавших бросает шпагу и бежит вниз по улице… Наверное, его надо ловить? Впрочем, видно, нет — грохочет выстрел, и с последним покончено.
— Спасибо. — Ты поворачиваешься к спасителям. Их двое, и они уже деловито обыскивают грабителей. Ты поднимаешь кошель — да, зря нападавшие отказались от золота — и протягиваешь неожиданным товарищам.
— Оставьте себе, сударь. — У этого ничем не примечательное лицо. Пройдешь и не заметишь, увидишь и не запомнишь. — Нам неплохо платят, поверьте.
Ты киваешь и подбираешь непогасший факел — уже совсем темно, да и столица стала такой, как и всегда, — нелюбимой.
— Сударь, погодите! — останавливает тебя оклик. Неприметный протягивает тебе золотую монету, и ты, не рассуждая, сжимаешь ее в кулаке. — И будьте столь любезны, зайдите утром в канцелярию его светлости.
Ты киваешь, а потом долго, очень долго рассматриваешь монету. Она отличается от тех, что в твоем кошеле. Рыкающие львы в схватке по центру и вязь букв по кругу: «Всех выше!»… Что ж, ты никогда не любил Паньолу… Мир должен быть открыт для всех. Мир должен быть открыт.
Здесь неправильные звезды. Звезды должны быть как маленькие камешки, как крупинки кварца — далекие и холодные. Эти же… Их слишком много. Они теплые и висят низко-низко, так и манят потянуться, дотронуться… Они искушают. Они и есть — само искушение: встать и идти за ними, все дальше. До соседней горы, потом — до следующей и еще… и еще… Звезды не умеют заканчиваться, так и дорога не кончается…
Ты валяешься на подстилке из собранной по берегу травы — местные называют ее смешным словом пуути и кормят ею скот, чтобы оберечь от хворей. Надо не забыть занести ее описание и рисунок в дневники и, может, даже взять пару стебельков с собой на Острова. Полезная эта травка, пуути. Если ее подкидывать в костер, то пряный, острый дым разгоняет тучи комарья и москитов, которых здесь не меньше, чем клопов в какой-нибудь паршивой гостинице Уорбрэка.
Тихий шорох. Ты резко оборачиваешься, а рука сама хватается за кинжал — въевшаяся в тело привычка.
— Никки?
— Да, господин.
Встревожен? Странно. Все тихо, посты выставлены исправно, у недалеких костров переговариваются твои люди, а сам Никки должен бы отсыпаться за долгий и трудный дневной переход… Ты купил мальчишку еще на побережье, у тощего высокомерного паньольца. Тот кривил сухие тонкие губы и, вытягивая гласные, долго говорил, что мальчишка ленив, прожорлив и надоедлив. Маленький чоки действительно оказался таким: он постоянно хотел есть, как любой паренек его возраста, был любознателен не в меру, а ленив — разве что от постоянных побоев и слабости. Его племя, откуда-то с юга, продало мальчика за связку стеклянных бус. Первое время ты не мог добиться от него других слов, кроме тихого «да, господин». Вы уходили все дальше в глубь материка, а чоки понемногу привыкал, что бить его не будут и что «слуга» вовсе не означает «раб»…
— Что случилось?
— Господин… вы правда верите, что сможете найти Эльдорадо? — название мальчишка произносит на паньольский манер, с длинным «а» и удваивая «р».
Ты усмехаешься и устраиваешься поудобней на траве, заложив руки за голову. Какие все же красивые звезды! Эльдорадо… Ответить правду? Сказать, что ты никогда не верил в Страну Золота? Признаться, что обманул королеву, своих людей и даже дядюшку? Хотя… ты уверен, что кое-кто из последовавших за тобой и так обо всем догадывается… Ты же подбирал людей по себе. Признаться, что ты просто выбрал Эльдорадо своим знаменем, но не своей целью? Поводом, но не причиной? Как объяснить Никки, да кому бы то ни было еще, что тобой движет одна жажда — идти вперед. Не за золотом, не за властью и даже не за славой… Впрочем, слава лишней не бывает. Ты просто хочешь знать, что там, за следующим перевалом… Знать и рассказать другим.
— Да, Никки, я верю, что мы найдем Эльдорадо.
Пристань качается. В этом не виновато вино, выпитое за завтраком, и не виновата привычка к палубе. Лихорадка заставляет голову кружиться, а руку — крепче хвататься за трость. Странное дело — хворь все три года не смела к нему прикасаться, даже в болотах Кайчитаки, где переболел каждый второй, но на борту «Шиповника» вцепилась в тело похлеще, чем домарская собака в холку волка. И трепала так же. Отец Мартин ходил расстроенный, все предлагал поговорить о вечном — на всякий случай, но у больного не было времени. Он рисовал, чертил и записывал. Рисовал и чертил карты, записывал — все, что мог вспомнить сам и каждый из его людей о прекрасном Эльдорадо. Сначала все это он делал наяву, а потом — в лихорадочном бреду. Так или иначе, но к тому моменту, когда пришла пора ступить на пристань Уорбрэка, дело было сделано. Теперь в добыче с берегов Нового Света мог разобраться не только он сам, но и любой знакомый с картографией и землеописанием. Осталось ступить на родной берег. Вот только лихорадка мешает.
Тот же черно-белый пол, что и четыре года назад. Разве что к стуку каблуков добавилась трость. И за спиной — целый эскорт с тяжелыми носилками и сундуками. В эскорте — только самые проверенные его люди, остальным запрещено сходить на берег. И болтать тоже запрещено. Он должен первым все рассказать, а там… Там — посмотрим.
