Дмитрий Быков - Последнее время

Да, подлый муравей, пойду и попляшу
И больше ни о чем тебя не попрошу.
На стеклах ледяных играет мерзлый глянец.
Зима сковала пруд, а вот и снег пошел.
Смотри, как я пляшу, последний стрекозел,
Смотри, уродина, на мой прощальный танец.

Ах, были времена! Под каждым мне листком
Был столик, вазочки, и чайник со свистком,
И радужный огонь росистого напитка…
Мне только то и впрок в обители мирской,
Что добывается не потом и тоской,
А так, из милости, задаром, от избытка.

Замерзли все цветы, ветра сошли с ума,
Все, у кого был дом, попрятались в дома,
Повсюду муравьи соломинки таскают…
А мы, не годные к работе и борьбе,
Умеем лишь просить: «Пусти меня к себе!» —
И гордо подыхать, когда нас не пускают.

Когда-нибудь в раю, где пляшет в вышине
Веселый рой теней, — ты подползешь ко мне,
Худой, мозолистый, угрюмый, большеротый,—
И, с завистью следя воздушный мой прыжок,
Попросишь: «Стрекоза, пусти меня в кружок!» —
А я скажу: «Дружок! Пойди-ка поработай!»

Самодостаточных, мечтательных, упрямых,
Неподдающихся, угрюмых, как броня,
Не самых ласковых и непокорных самых,
Ревнивых, бешеных, не верящих в меня,
Жестоко мучащих себя за каждый промах,
Скиталиц истовых, кому и космос мал,
Отважных, меченых, в стигматах и изломах —
Вот этих я любил, вот этим жизнь ломал.

Я сам, не слишком тверд, не скрытен и несдержан,
Болтун и зубоскал, возросший без отца,
Отчаянно ломал их сокровенный стержень,
Чтоб только сделать их своими до конца.
Задобрить, приучить к хозяину и дому —
И выжечь изнутри, чтобы одна зола;
Поскольку мысль одна, что некогда другому
Достанутся они — мне пыткою была.

И знаешь, иногда я думаю: ей-богу,
Как славно, что кафе на южном берегу,
И летний двор с бельем, и долгую дорогу
Из школы через парк — я выжечь не смогу.
Могу лежать в траве, рассеянно листая
Роман «Армагеддон» — и думать в полусне,
Какая черная, сожженная, пустая,
Безвидная земля осталась бы по мне.

Он умница, этот упорный,
Озлобленный, еле живой,
С его меланхолией черной
И лысой его головой.
Он вроде упрямца-солдата,
Что свой защищает редут,
Не веруя в то, что когда-то
И чем-то ему воздадут.

Среди соискателей подлых,
Которые сплошь бодрячки,
Он верит в бессмысленный подвиг,
И я им любуюсь почти,
Когда, покидая берлогу,
Он мрачно выходит на свет —
Назло неизвестному Богу,
Которого, в сущности, нет.

И пошлость подачки загробной
Ему очевидна вполне
В гордыне его бесподобной;
Ей-богу, он нравится мне.
Извечная жертва разбоя
В глухих подворотнях Москвы,
Он может представить любое,
И лишь милосердье — увы.

И в полночь, плетясь со свиданья,
Спасенья ища в кураже,
Он даже не видит сиянья
В окне на шестом этаже,
Где я, снисходительный к павшим,
Любитель угрюмых зануд,
Откроюсь меня не искавшим,
Да так, что они не поймут.

Разбуди лихо, пока оно тихо,
Пока оно слабо, пока оно мало,
Пока не проснулось, пока не потянулось,
Пока не надулось, пока не расцвело.
Покуда не в славе, покуда не в праве,—
Не встало на поток, не раззявило роток:
Протирает зенки, ходит вдоль стенки,
Хочет укусить, да боится попросить.

Не давай лиху дремать в колыбели,
Подбирать слова, накачивать права.
Разбуди лихо, пока оно еле,
Пока оно только, пока оно едва,
Пока оно дремлет, чмокая губою,
Под напев матери, под крылом отца.
Пока лишь юроды, вроде нас с тобою,
Слышат, как оно по-тя-ги-ва-ет-ца.

Чеши ему пятку, вливай в него водку,
Стучи во все бубны, ори во весь рот,
А когда разбудишь — сигай ему в глотку,
Чтобы все увидели, как оно жрет.
Может, поперхнется, может, задохнется,
Задними скребя да передними гребя…
А как само проснется, уже не обойдется:
Всех умолотит, и первого тебя.

Помнишь канцонету про умную Грету,
Плакавшую в детстве — мол, смерть впереди?
Разбуди лихо, пока его нету,
Выдави из чрева и тут же буди!
Словес нет, чудес нет, помощи небес нет.
Лучшая среда для нашего труда.
Когда сожрет много, оно само треснет,
Но это когда, но это когда…

Жизнь — это роман с журналисткой. Стремительных встреч череда
С любимой, далекой и близкой, родной, не твоей никогда.
Поверхностна и глуповата и быстро выходит в тираж,—
Всегда она там, где чревато. И я устремлялся туда ж.
За склонной к эффектам дешевым, впадающей в удаль и грусть,
Питающей слабость к обновам китайского качества — пусть.
Зато мы ее не подселим в убогое наше жилье.
Порой ее нет по неделям. Люблю и за это ее.
Не жду ни поблажек, ни выгод. Счастливей не стал, но умней.
Я понял: единственный выход — во всем соответствовать ей.
Мы знаем, ты всех нас морочишь и всем наставляешь рога.
Как знаешь. Беги куда хочешь. Не так уж ты мне дорога.
Пусть думает некий богатый с отвисшею нижней губой,
Что я неудачник рогатый, а он обладает тобой,—
Лишь я среди вечного бега порой обращал тебя вспять,
Поскольку, во-первых, коллега, а в-главных, такая же блядь.

На самом деле мне нравилась только ты, мой идеал
и мое мерило. Во всех моих женщинах были твои
черты, и это с ними меня мирило.

Пока ты там, покорна своим страстям, летаешь
между Орсе и Прадо, — я, можно сказать, собрал
тебя по частям. Звучит ужасно, но это правда.

Одна курноса, другая с родинкой на спине, третья
умеет все принимать как данность. Одна не чает
души в себе, другая — во мне (вместе больше не попадалось).

Одна, как ты, со лба отдувает прядь, другая вечно
ключи теряет, а что я ни разу не мог в одно все это
собрать — так Бог ошибок не повторяет.

И даже твоя душа, до которой ты допустила меня
раза три через все препоны, — осталась тут, вопло-
тившись во все живые цветы и все неисправные телефоны.

А ты боялась, что я тут буду скучать, подачки сам
себе предлагая. А ливни, а цены, а эти шахиды,
а роспечать? Бог с тобой, ты со мной, моя дорогая.

Божий мир придуман для счастливцев —
Тоньше слух у них и взгляд свежей,—
Для бойцов, для страстных нечестивцев,
А не для чувствительных ханжей.

То есть счастье — этакий биноклик,
Зрительная трубка в два конца,
Чрез какую внятным, будто оклик,
Станет нам величие творца.

Этот дивный хор теней и пятен,
Полусвет, влюбленный в полутьму,
Если вообще кому и внятен,
То вон той, под кленом, и тому.

Меловые скалы так круты и голы,
Так курчавы усики плюща,
Чтобы мог рычать свои глаголы
Графоман, от счастья трепеща.

Пленники, калеки, разглядите ль
Блик на море, солнцем залитом?
Благодарно зорок только победитель,
Триумфатор в шлеме золотом!

Хороша гроза в начале мая
Для того, кто выбежит, спеша,
Мокрую черемуху ломая,—
А для остальных нехороша.

Врут, что счастье тупо, друг мой желторотый,
Потому что сам Творец Всего,
Как любой художник за работой,
Ликовал, когда творил его.

Столько наготовив хитрых всячин,
Только благодарных слышит Бог,
Но не тех, кто близоруко мрачен,
И не тех, кто жалок и убог.

А для безымянного урода
С неизбывной ревностью в груди
В лучшем — равнодушная природа,
В худшем — хор согласный: вон иди!

Сквозь сиянье нежного покрова,
Что для нас соткало божество,—
Видит он, как ест один другого,
Мор и жор, и больше ничего.

Только рыл и жвал бессонное роенье,
Темную механику Творца,—
И не должен портить настроенье
Баловням, что видят мир с лица.

Он спешит под пасмурные своды,
В общество табличек и камней,—
Как Христос, не любящий природы
И не разбирающийся в ней.