Нина Гаген-Торн - Memoria
Тянется неизвестное время.
— Испить бы! Кипятка-то не дали.
— Дежур-р-ный — воды!
— Потерпите!
Солнце начинает склоняться, тени становятся длиннее.
В 37-м мы просидели в недвижном вагоне шесть суток — не принимала Новосибирская тюрьма, не было места.
Вспомнилось: июль раскалил вагон. Как пироги в печи, лежат люди на полках, вплотную. Два раза в день дают кружку кипятку, утром — пайку хлеба. Да есть-то не хочется — лежишь, задыхаясь смрадом уборной. Так бы еще лежали, если бы не подняли бунт на шестые сутки — стали громко кричать в окна. Тогда лишь начальник конвоя засуетился — сдвинули вагон от вонючей клоаки под вагоном. Дали воды, чтобы умыться. А к вечеру тронулись из Новосибирска. Молчу, не рассказываю об этом… Зачем пугать?
— Идут! — кричит девушка с верхней полки, у окошка. — Новый конвой. И наш с ними — будут сдавать.
По коридору шаги, голоса. Считают. Подошли к нашей решетке.
— Двенадцать, — сказал начальник конвоя и приказал: — Повернитесь все головами ко мне.
Новый начальник пересчитал головы:
— Правильно! Пошли дальше.
Что с нами сделают? Поедем дальше или уже приехали? Все думают, но не спрашивают — спрашивать нельзя, нельзя и разговаривать, только шептаться.
— Собирайтесь с вещами!
Движение во всех отсеках. Увязывают вещи. Лязгнул замок на решетке первого отсека:
— Выходи!
Топот ног, шарканье. За стенкой, с другой стороны — мужские голоса. Оказывается, с нами были и мужчины. Конвоир открывает нашу решетку.
— Выходи! Отведем женщин, придем за мужчинами, — говорит он нашему.
Осматриваюсь. Вон та стройная седая женщина. Вон, радостно киваю, — Аня Саландт.
— Сорок шесть, — считает конвой. — Пошли!
Четыре конвоира с винтовками окружают нас. Сзади — еще двое с овчарками. Впереди — начальник нового конвоя с папками дел.
Идем по шпалам, переходя с одного пути на другой. Упоительно дышать пахнущим зеленью воздухом, теплым летним ветром. Как жарки для тюремной кожи лучи вечернего солнца. Какие облачка прозрачные. Есть земля, есть люди — вон они ходят, могут не сознавать своей зависимости, разговаривать, повернуть куда вздумают. Мы почти забыли, что есть другой, не тюремный, солнечный мир.
Подходим к трехметровой стене из колючей проволоки. За ней — дощатый забор. Ворота раскрыты. Вошли. Клетки из проволоки окружают деревянные бараки, оставляя вокруг каждого дворик метра в три шириной. Парень в военной гимнастерке, распахнувший ворота, выбегает вперед, как пастух, и кричит:
— Поверни налево! Стой!
Опять пересчитывает и выпускает в калитку стадо женщин.
— Размещайтесь в бараке. По своей зоне можно свободно передвигаться. К бровке не подходить. После второго предупреждения часовой стреляет! — Он запирает калитку.
— Что такое бровка? — шепчут женщины. Опытная поясняет: вскопанная полоса у ограды.
Но смотреть некогда — стадо кидается в барак занимать места. Грубо сделанные полки в два этажа, как в вагоне, но к полу не прикреплены — можно передвигать. Стол посередине. Доски пахнут сосновой смолой. В окна бьет солнце широкой дорогой. Оживление, возбужденные голоса, чей-то смех… Женщины выбегают из барака, через дворик бегут в уборную, возвращаются. Это кажется почти свободой.
Как в вагоне поезда, когда после трудной посадки наконец все получили места, радуются: можно отдохнуть, познакомиться с соседями. Тем, кто не был в заключении, оно представляется сплошь трагичным. Но каждый человек вмещает свою меру трагического: когда она переполняется, наступает разрядка — отдых. При любом страдании неизбежно надо есть, пить, спать. Так же необходимо, хоть изредка, смеяться, надеяться, забывать о страдании от случайного облегчения. Веселье может вызвать незапертая дверь барака, возможность по собственному желанию пробежать через двор в уборную, встать посредине дворика, увидеть на плотно убитой земле одолевший беды и расцветший одуванчик.
В бараке, как и в поезде, верхние места лучшие — отъединеннее. Я взобралась к окну, на верхнюю нару, расстелила пальто, сунула чемодан под голову, прикрыла все одеялом. Вот и дом на какое-то время. Рядом голые доски, пустые нары, а дальше — как удачно! — расположилась та, седая, в белых носочках. Мы дружески посмотрели друг на друга — как, мол, зовут?
— Меня зовут Валерия Рудольфовна.
— Нина Ивановна.
— После года одиночки приятно пахнет сосной… Нет железа и камня, — сказала Валерия Рудольфовна, довольно оглядываясь. — Да и этап не тяжелый — короткий.
— Я повторница. Прошлый раз на Колыму ехали два месяца, от пересылки к пересылке. А здесь — свернули с пути в тупик, значит, недалеко, осталось немного.
— Девушки, девушки, давайте кипяток просить, ведь с утра не пили! — говорит кто-то. — А в баке вода совсем ржавая!
— Стучите в калитку дежурному!
В лагерях два обращения: «девушки» или «бабки». Вероятно, потому, что взрослость человека предполагает возможность распоряжаться собой, ответственность. У живого имущества государства нет прав. Остается — или депрессия старости, или озорство подростка, умеющего мелкой уловкой ослабить давление.
Девушки достучались в калитку: их выпустили за кипятком. Вернулись с огромным медным чайником, с рассказами:
— Десятки таких бараков с двориками!.. Калитки на замках… Видели — мужчины с работы шли. Конвоир открыл дворик, впустил и опять запер!.. Рядом — тоже мужской барак, за забором…
Все взволновались: кто рядом? Лагерь это уже или еще пересылка? Говорили, перебивая друг друга.
— Заговорили соседи! — сообщил кто-то со двора. — У забора за бараком, в углу!
— С вышки не видно?
— Нет! Только осторожно! Не все подходите! Чтобы часовой не заметил!
— Пройдешь мимо забора — и дальше по дворику.
В щели мелькнуло мужское лицо.
— Откуда вы, женщины? — мягко пророкотал голос.
— Не все, не все, — зашептались опять.
Оглянувшись на вышку, где торчал часовой, к забору за бараком прижались трое.
— Мы из Москвы. Сегодня прибыли. А вы?
— С разных мест, два этапа соединили. Мы уже третий день…
Женщины оживленно сновали по дворику. Две решили завести стирку: под баком с водой стоял таз. Его вымыли, влили воду из бака и из чайника и принялись. А за бараком — шептали в забор. Дошла и моя череда. Девушки у щели смеялись. Другая щель освободилась. Оттуда глянул на меня серый глаз. Пожилой человек, приподнимая мягкую шляпу, спросил:
— Вы из Москвы?
— Да.
— Не встречали ли Екатерину Ивановну Лодыгину?
— Не случалось.
— Это моя жена. Никак не могу отыскать. Ее раньше арестовали, я в командировке был.
— Вы где сидели?
— На Лубянке.
— Сколько дали?
— Десять, конечно. Добро бы по десятому пункту, это каждому можно пришить, но откуда одиннадцатый — никак не пойму! — усмехнулся он.
— А показания против себя подписали?
— Нет! Что вы!
— Ну за твердость характера и дали.
— А вам сколько?
— Пять, но это довесок — я колымчанка.
— Позвольте, позвольте, у нас есть колымчане. Сейчас позову! Иван Александрович! Идите сюда!
Подошел, протирая очки, седой и высокий. Я и без предупреждения узнала бы, что это старый лагерник, — есть такая, неуловимая посторонним, но заметная посвященным складочка: от крыльев носа к губам, и цепкость взгляда. По ним узнаем друг друга.
Здороваясь, он глянул понимающим взглядом:
— Где отбывали?
— На Сеймчане, на Эльгене, на Мылге.
— Погоняли! Значит, норовиста. Я с Вартукана. Чуть не угодил на Серпантинку, к счастью, начальничка оперировать понадобилось, а я хирург, так и не отправили.
— Повезло. Профессора Петухова встречали?
— Знал хорошо! По воле еще. Вы где его встречали?
— На Эльгене. Он на общих работах был. Тоже понадобилось оперировать — фельдшером взяли в больницу. Отправили потом в Магадан, говорили.
— Я там его и видел.
— Слушайте, а Вишневского вы не встречали? Он наш, ленинградец.
— Антрополога? Тоже фельдшером был, на Балаганном, кажется, слышал о нем…
— Часовой смотрит! — сказали с мужской стороны.
Все отошли от забора.
Через какое-то время — опять подошли. Но у моей щели стоял не Иван Александрович, а тот, другой, в мягкой шляпе, что разыскивал жену.
— Вы, значит, ленинградка? — спросил он. — У нас в камере был ленинградец из Академии наук — Буковский.
— Как? Взяли? Которого? Матвея или Григория?
— Обоих, обоих взяли, один в нашем этапе.
У соседней щели говорила худенькая женщина в темном платке:
