Варлам Шаламов - Колымские тетради

Придворный соловей
Раскроет клюв пошире,
Бросая трель с ветвей,
Крикливейшую в мире.

Не помнит божья тварь
Себя от изумленья,
Долбит, как пономарь,
Хваленья и моленья.

Свистит что было сил,
По всей гремя державе,
О нем и говорил
Язвительный Державин,

Что раб и похвалить
Кого-либо не может.
Он может только льстить,
Что не одно и то же.

Намеков не лови,
Не верь грозы раскатам,
Хоть горы все в крови,
Запачканы закатом.

Не бойся, не таи
Лесные кривотолки.
Заржавлены хвои
Колючие иголки

И колют сердце мне,
Чтоб, кровью истекая,
Упал в родной стране,
Навеки затихая.

Когда от смысла слов
Готов весь мир отречься,
Должна же литься кровь
И слезы человечьи.

Моя ли, не моя —
Не в этом, право, дело.
Законы бытия
Прозрачны до предела:

«Все, что сотворено
В последний день творенья,
Давно осуждено
На смертные мученья».

Но дерево-то чем
Пред Богом виновато?
Его-то ждет зачем
Жестокая расплата?

Ухватит ветерок
За рыженькие косы,
Швырнет, сбивая с ног,
Со скального откоса…

Кусты разогнутся с придушенным стоном,
Лишь клен в затянувшемся низком поклоне
Дрожит напряженней струны,
Но клена поклоны уже не нужны.

А чаща не верит, что кончились муки,
И тычутся ветра холодные руки,
Хватаясь за головы тополей,
И небо становится мела белей.

И видно, ценою каких напряжений,
Каких цирковых, безобразных движений
Держались осины, ворча до конца,
И тяжесть осин тяжелее свинца…

Свой дом родимый брошу,
Бегу, едва дыша;
По первой по пороше
Охота хороша.

Мир будет улюлюкать:
Ату его, ату…
Слюна у старой суки
Пузырится во рту.

Мир песьих, красноглазых,
Заиндевевших морд,
Где каждый до отказа
Собачьей ролью горд.

И я, прижавши уши,
Бегу, бегу, бегу,
И сердце душит душу
В блистающем снегу.

И в вое кобелином,
Гудящем за спиной,
Игрой такой старинной
Закончу путь земной.

Мои дворцы хрустальные,
Мои дороги дальние,
Лиловые снега…

Мои побаски вольные,
Мои стихи крамольные
И слезы — жемчуга.

Безлюдные, холодные
Урочища бесплодные,
Безвыходные льды,

Где людям среди лиственниц
Не поиск нужен истины,
А поиски еды,

Где мимо голых лиственниц
Молиться Богу истово
Безбожники идут.

Больные, бестолковые
С лопатами совковыми
Шеренгами встают…

Рядясь в плащи немаркие,
С немецкими овчарками
Гуляют пастухи.

Кружится заметь вьюжная,
И кажутся ненужными
Стихи…

Жизнь — от корки и до корки
Перечитанная мной.
Поневоле станешь зорким
В этой мути ледяной.

По намеку, силуэту
Узнаю друзей во мгле.
Право, в этом нет секрета
На бесхитростной земле.

Ты — витанье в небе черном,
Бормотанье по ночам.
Ты — соперничество горным
Разговорчивым ключам.

Ты — полет стрелы каленой,
Откровенной сказки дар
И внезапно заземленный
Ослепительный удар,

Чтоб в его мгновенном свете
Открывались те черты,
Что держала жизнь в секрете
Под прикрытьем темноты.

На этой горной высоте
Еще остались камни те,
Где ветер высек имена,
Где ветер выбил письмена,
Которые прочел бы Бог,
Когда б читать умел и мог.

Синеглазенький ребенок,
Позабытый на скамье,
Невзначай упал спросонок
Прямо на спину свинье.

Но свинья посторонилась,
Отодвинулась быстрей
И не очень удивилась,
Зная здешних матерей.

Но, конечно, завизжала
И на помощь позвала:
И она детей рожала,
Тоже матерью была.

Ей ребенка было жалко,
И поэтому сейчас
По свинье гуляет палка
Благодарности от нас.

Все судачат с важным видом,
И разносится окрест:
Если Бог тебя не выдаст,
То свинья тебя не съест.

О, если б я в жизни был только туристом,
Разреженный воздух горы
Вдыхал бы, считая себя альпинистом,
Участником некой игры.

Но воздух усталое сердце ломает,
Гоня из предсердий последнюю кровь.
И мир, что меня хорошо понимает,
Щетинится, злобится вновь.

И горы, и лес сговорились заочно
До смерти, до гроба меня довести.
И малое счастье, как сердце, непрочно,
И близок конец пути…

Ты душу вывернешь до дна,
До помраченья света.
И сдачу даст тебе луна
Латунною монетой.

Увы, не каждому рабу,
Не дожидаясь гроба,
Дано испытывать судьбу —
А мы такие оба.

И мне, конечно, не найти
Пургой завеянные тропы,
Пургой закопанные трупы,
Потерянные пути…

Верьте, смерть не так жестока
От руки пурги.
Остановка кровотока —
Это пустяки…

Два журнальных мудреца
Жарким спором озабочены:
У героя нет лица,
Как же дать ему пощечину?

По долинам, по распадкам
Пишут письма куропатки.
Клинописный этот шрифт
Разобрал бы только Свифт.

Всю ночь мои портреты
Рисует мне река,
Когда луна при этом
Доверчиво близка.

Река способна литься
Без славы и следа,
Диплома живописца
Не зная никогда.

Расстегнут ворот шуба,
Надетой кое-как.
Мои кривятся губы,
Рассыпался табак.

Я нынче льда бледнее
В привычном забытьи.
И звезды мне роднее,
Чем близкие мои.

Какой небесной глубью
Я нынче завладел.
И где же самолюбью
И место и предел?

Оно в куски разбито,
Топталось неспроста.
Мучительного быта
Железная пята.

Из склеенных кусочков,
Оно — как жизнь моя —
В любой неловкой строчке,
Какую вывел я.

Житейские волненья,
И приступы тоски,
И птичьи песнопенья,
Сцепленные в стихи,

Где рифмы-шестеренки
Такой вращают вал,
Что с солнцем вперегонки
Кружиться заставлял.

Тяжелое вращенье
Болот, морей и скал,
Земли, — чьего прощенья
Я вовсе не искал,

Когда, опережая
Мои мечты и сны,
Вся жизнь, как жизнь чужая,
Видна со стороны.

Брожу, и нет границы
Моей ночной земли.
На ней ни я, ни птицы
Покоя не нашли.

Любой летящий рябчик
Приятней мне иных
Писателей и стряпчих,
И страшно молвить — книг.

И я своим занятьем
Навеки соблазнен:
Не вырасту из платья
Ребяческих времен.

И только в этом дело,
В бессонном этом сне,
Другого нет удела,
И нет покоя мне.

Каким считать недугом
Привычный этот бред?
Блистательным испугом,
Известным с детских лет.

Приклады, пули, плети,
Чужие кулаки —
Что пред ними эти
Наивные стихи?