Вадим Шершеневич - Стихотворения и поэмы

В небе птицы стаей к югу вытекли,
Треугольник фиговый на голи синевы.
Осень скрюченной рукою паралитика
Удержать не может золота листвы.
В верстах неба запыхались кони бы,
Сколько их кнутами молний не зови.
Гонит кучер на запад по небу
Солнечный гудящий грузовик.

Город машет платком дымка приветы
И румянцем труб фабричных поет.
А с грудей котлов в кружева огня одеты
Нефтяной и жирный пот.
Сноп огня пред мордою автомобилью
Нюхает навстречный тротуар и дом.
Ветер, взяв за талью с тонкой пылью,
Мчит в присядку напролом.

Вижу: женщина над тротуаром юбками прыснула,
Калитка искачалась в матчише.
В черные уши муфты руки женщина втиснула,
И муфта ничего не слышит.
Слушай, муфта! Переполнилось блюдо
Запыхавшихся в ужасе крыш,
Молитву больного верблюда
Гудком провывшего услышь.
Люди! Руки я свои порочные
В пропасть неба на молитву вознесу…
Не позволю трубы водосточные
Резать на колбасу.
Слушайте, кутилы, франты, лодыри!
Слушай, шар наш пожилой!
Не позволю мотоцикл до одури
Гонять по мостовой.

Слышу сквозь заплату окон — форточку,
Дымный хвост наверх воздев,
У забора, севшего на корточки,
Лает обезумевший тефтеф.
Лает он, железный брат мой у забора,
Как слюну, текя карбидовую муть,
Что радуга железным пальцем семафора
Разрешает мне на небо путь.

Друзья, ремингтоны, поршни и шины,
Прыщи велосипедов на оспе мостовой,
Никуда я от вас, машины,
Не уйду с натощак головой.
О небесные камни ступни мои
В кровь не издеру.
Заладоньте, машины любимые,
Меня в городскую дыру.

Заладоньте меня, машины!
Смотрите, смотрите, авто!
У бегущего через площадь мужчины
За плечом не поспевает пальто.
Уничтожьте же муку великую,
Чтоб из пальцев сочился привет.
Я новое тело выкую Себе, беспощадный поэт.

Оторву свою голову пьяную
И, чтоб мыслям просторней кувырк,
Вместо нее я приделаю наново
Твой купол, Государственный Цирк.
И на нем прической выращу
Ботанический сад и лысину прудком,
А вместо мочевого пузырища
Мытищинский водоем.
Давно вместо сердца — кляксы пылкой —
Просился мотор аэро.
Мне руки заменят сенокосилки,
Канализационные трубы кишками гаера.

Зданья застынут балконными ляжками.
Закат разольет свой йод.
Мосты перекину подтяжками,
Будет капать ассенизационный обоз, как пот.
Рот заменю маслобойней,
Ноги ходулями стоэтажных домов,
Крышу надвину набекрень спокойней,
И новый царь Давид готов.

Я дохнул, и колоколом фыркнула
Церковь под напором новых месс.
И кто-то огромной спичкой молнии чиркнул
По ободранной сере небес.
Слушайте, люди: раковины ушей упруго
Растяните в зевоте сплошной:
Я пришел совершить свои ласки супруга
С заводской машиной стальной!

От окна убежала пихта,
Чтоб молчать, чтоб молчать и молчать!
Я шепчу о постройках каких-то
Губами красней кирпича.

Из осоки ресниц добровольцы,
Две слезы ползли и ползли.
Ах, оправьте их, девушки, в кольца,
Как последний подарок земли.

Сколько жить? 28 иль 100?
Все нашел, сколько было ошибок?
Опадает листок за листом
Календарь отрывных улыбок.

От папирос в мундштуке никотин,
От любви только слезы длинные.
Может, в мире я очень один,
Может, лучше, коль был бы один я!

Чаще мажу я йодом зари
Воспаленных глаз моих жерла.
В пересохшей чернильнице горла
Вялой мухой елозится крик.

Я кладу в гильотину окна
Никудышную, буйную голову.
Резаком упади, луна,
Сотни лет безнадежно тяжелая!

Обо мне не будут трауры крепово виться,
Слезами жирных щек не намаслишь,
Среди мусора хроник и передовиц
Спотыкнешься глазами раз лишь.

Втиснет когти в бумагу газетный станок,
Из-под когтей брызнет кровью юмор,
И цыплята петита в курятнике гранок:
— Вадим Шершеневич умер!

И вот уж нет меры, чтоб вымерить радиус
Твоих изумленных зрачков.
Только помнишь, как шел я, радуясь,
За табором ненужных годов.

Только страшно становится вчуже,
Вот уж видишь сквозь дрогнувший молью туман
Закачался оскаленный ужас,
И высунут язык, как подкладкой карман.

Сотни их, кто теперь в тишине польют
За катафалком слезинками пыль.
Над моею житейскою небылью,
Воскреси еще страшную быль!

Диоген с фонарем человеке стонет,
— Сотни люстр зажег я и сжег их.
Все подделал ключи. Никого нет,
Кому было б со мной по дороге.

Люди, люди! Распять кто хотел,
Кто пощады безудержно требовал.
Но никто не сумел повисеть на кресте
Со мной рядом, чтобы скучно мне не было.

Женщины, помните, как в бандероль,
Вас завертывал в ласки я, широкоокий,
И крови красный алкоголь
Из жил выбрызгивался в строки, —

И плыли женщины по руслам строк
Баржами, груженными доверху,
А они вымеряли раскрытым циркулем ног:
— Сколько страсти в душе у любовника?

Выбрел в поле я, выбрел в поле,
С профилем точеного карандаша!
Гладил ветер, лаская и холя
У затона усы камыша.

Лег и плачу. И стружками стон,
Отчего не умею попроще?!
Липли мокрые лохмотья ворон
К ельным ребрам худевшей рощи.

На заводы! В стальной монастырь!
В разъяренные бельма печьи!
Но спокойно лопочут поршней глисты
На своем непонятном наречьи.

Над фабричной трубою пушок,
Льется нефть золотыми помоями.
Ах, по-своему им хорошо.
Ах, когда бы им всем да по-моему!

О, Господь! пред тобой бы я стих,
Ты такой же усталый и скверный!
Коль себя не сумел ты спасти,
Так меня-то спасешь ты наверно!

Всё, что мог, рассказал я начерно,
Набело другим ты позволь,
Не смотри, что ругаюсь я матерно.
Может, в этом — сладчайшая боль.

Пусть другие молились спокойненько,
Но их вопль был камень и стынь.
А ругань моя — разбойника
Последний предсмертный аминь.

Но старик посмотрел безраздумней
И, как милостынь, вынес ответ:
— Не нужны, не нужны в раю мне
Праведники из оперетт.

Так куда же, куда же еще мне бежать?
Об кого ж я еще не ушибся?
Только небо громами не устанет ли ржать
Надо мной из разбитого гипса?!

Вижу, вижу: в простых и ржаных облаках
Васильки тонких молний синеют.
Кто-то череп несет мой в ветровых руках
Привязать его миру на шею.

Кто стреножит мне сердце в груди?
Створки губ кто свинтит навечно?
Сам себя я в издевку родил,
Сам себя и убью я, конечно!

Сердце скачет в последний по мерзлой душе,
Горизонт мыльной петли всё уже,
С обручальным кольцом веревки вкруг шеи
Закачайся, оскаленный ужас!

Города смиренный сын, у каменной постели умирающего отца,
Преклоняю колени строф, сиротеющий малый;
И Волга глубокая слез по лицу
Катится: «Господи! Железобетонную душу помилуй!»

Все, кто не пьян маслянистою лестью,
Посмотрите: уже за углом
Опадают вывесок листья,
Не мелькнут светляками реклам.

Электрической кровью не тужатся
Вены проволок в январе,
И мигают, хромают и ежатся
Под кнутами дождя фонари.

Сам видал я вчера за Таганкою,
Как под уличный выбред и вой,
Мне проржав перегудкою звонкою,
С голодухи свалился трамвай.

На бок пал и брыкался колесами,
Грыз беззубою мордой гранит;
Над дрожащими стеклами мясами
Зачинали свой пир сто щенят.

Даже щеки прекраснейшей улицы
Покрываются плесенью трав…
Эй, поэты! Кто нынче помолится
У одра городов?..

Эй, поэты! Из мощных мостовых ладоней
Всесильно выпадает крупа булыжника и не слышен стук
Молотков у ползущих на небо зданий,
— Города в будущее шаг!

Эй, поэты! Нынче поздно нам быть беспокойным!
Разве может трубою завыть воробей?!
К городам подползает деревня с окраин,
Подбоченясь трухлявой избой.

Как медведь, вся обросшая космами рощи,
Приползла из берлоги последних годин.
Что же, город, не дымишься похабщиной резче,
Вытекая зрачками разбитых окон?!

Что ж не вьешься, как прежде, в веселом кеквоке?
Люди мрут — это падают зубы из рта.
Полукругом по площади встали и воют зеваки,
Не корона ли ужаса то?

Подошла и в косынке цветущих раздолий
Обтирает с проспектов машинную вонь.
И спадает к ногам небоскреба в печали
Крыша, надетая встарь набекрень.

О проклятая! С цветами, с лучиной, с корою
И с котомкой мужицких дум!
Лучше с городом вместе умру я,
Чем деревне ключи от поэм передам.

Чтоб повеситься, рельсы петлею скручу я,
В кузов дохлых авто я залезу, как в гроб.
Что же, город, вздымаешь горней и горнее
К небесам пятерню ослабевшую труб?!

Инженеры, вы строили камни по планам!
Мы, поэты, построили душу столиц!
Так не вместе ль свалиться с безудержным стоном
У одра, где чудесный мертвец?!

Не слыхали мы с вами мужицких восстаний,
Это сбор был деревням в поход.
Вот ползут к нам в сельском звоне,
Словно псы, оголтелые полчища хат.

«Не уйти, не уйти нам от гибели!»
Подогнулись коленки Кремля!
Скоро станем безумною небылью
И прекрасным виденьем земли.

Поклянитесь же те, кто останется
И кого не сожрут натощак, —
Что навеки соленою конницей
Будут слезы стекать с ваших щек.

Два румянца я вижу на щеках бессонниц
— Умирающий город! Отец мой! Прими же мой стон!
На виске моем кровь — это первый румянец,
А второй — кирпичи упадающих стен.