Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

А студентки из Белграда спели мне «Катюшу»
Они спели мне «Катюшу» и спасли мне душу.
А погромче пела Бранка, а почище Нада,
А я сам сидел на стуле, подпевал где надо.

И как лодочки поплыли под луною страны
Оттого, что над рекою поплыли туманы.
Ах, «Катюша»! Из райцентра у нее словечко,
А мотивчик из местечка, где живет овечка.

Там живет овечка Рая, ей двадцатый годик,
И, на скрипочке играя, старый Моня бродит.
А в районе нету Мони, никакого Мони,
Там играет дядя Федя на своей гармони.

И под скрипочку с гармошкой под большой
Все плывет большая лодка за моей спиною.
Мы за лодочку за нашу опрокинем чашу,
А пока святое дело — осушить за вашу.

Спойте мне еще разочек и опять красиво!
А сойдете мне за дочек — и на том спасибо.
Одесную сядь, Катюша, а налево — Рая,
А я с чашей посередке, словно в центре рая.

Ах, не все еще пропало, нет, не все пропало,—
Я скажу тому, кто в жизни понимает мало.
А тому, кто в этой жизни понимает много,
Я скажу: «А вы, товарищ, не судите строго!»

Перед тем как уехать,
Я дал свой блокнот несмышленышу Анне,
И на каждой странице,
Вернее, почти на каждой,
Анна изобразила
Некий магический знак —
Закорючку
В развороте другой закорючки.

Перед тем как вернуться,
Я случайно заметил,
Что вокруг ее закорючек
Разрослись закорючки мои.

Я мог бы писать иначе,
но не мог иначе писать,
Потому что магический знак, начертанный Анной,
Помещен в середину страницы,
В глубину моего существа,
В тесноту моей подлинной веры,
В то тайное место,
Куда выпадают слова,
Словно соль в пересохшем лимане.

Я смотрел на горы, видел кручи,
Видел блеск холодный, слюдяной.
На дорогу с гор сползали тучи,
Люди шли, здоровались со мной.

Колокол наполнил котловину,
Как в былые, длинные века.
«Жизнь прошла почти наполовину»,—
Вдруг из гула выплыла строка.

«Жизнь прошла почти наполовину,
Если очень повезет — на треть,
И того, что я сейчас покину,
Никогда мне больше не смотреть».

Я смотрел, смотрел — не обольщался,
Возвращаться вновь не обещал
И, когда здоровался,— прощался,
Недостатки мелкие — прощал.

Мелкие, большие неудачи
Отпускал печально и светло.
Все-таки две трети, не иначе,
Даже больше, видимо, прошло.

Элегантный, в позе элегичной
Я стоял, в раздумье погружен.
Только вдруг узрел свой лик двуличный
И,узрев, подумал: «Ну, пижон!»

И явилось мне, как в озаренье,
Царство у подножия хребта,
И припомнил я, что у царевны
Будет ночью дверь не заперта.

И, не написавшись, подверсталась
К той чужой строке строка моя,
Понял я, как много мне осталось,
Как хочу вернуться, понял я.

Не прощусь и царства не отрину,
Не покину тех, кого люблю,
Я вернусь и в горы и в долину
И опять любви не утолю.

Не приму прощаний и прощений,
Ждет меня, как пьяницу загул,
Круговерть ущелий и расщелин,
Головокружение и гул.

Запомни: едва затрясется скала,
Ты чашечку кофе хватай со стола —
Промедлишь, а к ней не вернуться!
Качайся, поглядывай зорко кругом,
И если кусками повалится дом,
Попробуй от них увернуться.

Нет дела глупее, чем мчаться во двор:
Ведь камни на город посыпятся с гор;
Безумство — бежать на дорогу.
На буйство стихии взирай свысока,
Не дрогнула б чашечка, то есть рука,
А там как-нибудь понемногу.

Теперь начинается самый содом —
И стоны, и крик, и пылища столбом,
И все принадлежности ада.
Запомни: опасна потеря лица!
Глоточками кофе допей до конца,
Потом уже действуй как надо.

Вчера впервые взял отгул
От электродов и акул —
Да и пуста аквариалка.
Работы нет, душа пуста,
Вчера мне стукнуло полета,
К тому ж вообще акулок жалко.

Вчера мне стукнуло полета.
Приехал президент ЮНЕСКО.
Его приветствовал народ,
Пока до городских ворот
Он шел. Какая-то брюнетка
(Не городская ль голова?)
Читала в микрофон слова,
А я стоял в толпе зевак.

Вот тут-то добрые соседи
И объявили мне в беседе,
Что этот день зовется так:
День Мертвых. Славно! Прямо в лоб.
И угораздило ж родиться.
Нет, братцы, этак не годится.
(«Ковчег» же, между прочим,— гроб.)

Под вечер, лежа на боку,
Варился в собственном соку,
Боюсь, что соку был излишек.
Когда совсем не стало сил,
Таблеткой праздник закусил.
Не привезли ли акулишек?

Мальчик в красной рубашонке
В океан бросает камни.
Океан глотает камни
И не делает кругов.
В мире нет ни рыб, ни чаек,
Ни людей, ни берегов.
Никого на свете нет,
Океан обложен ватой,
Из глубин
холодноватый
Проступает ровный свет.

Мальчик в красной рубашонке,
Человек незрелых лет,
В океан бросает камни,
Машет тонкими руками
Камню брошенному вслед.
Как в капкане хомячок,
Всхлипнув, гаснет звук бултыха.
Мир обузданности
тихо
В бездну времени течет.

Чайка плачет в вышине,
Рыба плачет в глубине,
Начинается отлив,
Мальчик весел и соплив.

У подножия Черной Горы
Старый город закрыт до поры,
В новом городе тоже несладко:
То фургончик жильем, то палатка,
То ненастье, а то комары.

Где стояла гостиница «Фьорд»,
Груда тверди осталась на глади.
Видно, грунт оказался нетверд.
В этом «Фьорде» не меньше тетради
Исписал я стихами в тоске.
Впредь наука: не строй на песке.

Старый город, он стар для наук,
Сколько б глыб над башкой ни нависло.
Стар и я постижением мук
Исправлять понимание смысла.
И отчетливо видится мне
Рана-трещина в старой стене.

Под навесом растресканных скал
Человек ковыляет в тиши,
Для обломков бессмертной души
Выполняющий роль катафалка.
Бранко — вот кто действительно сдал!
Бранко вовсе развалиной стал,
Руку жмет, улыбается жалко.

Пусть гора не сойдется с горой,
Но руины приходят к руинам.
Мы виток перед Черной Дырой
Совершим в хороводе едином.
Мы возьмем на последний виток
Черногорский осенний цветок.

Я никуда не опоздал,
Везде поспел, всему воздал
И все, что сердцем возлюбил.
Воспел сердечно.
На диво трезвый человек,
Я понимал, что в трезвый век
Не сохранишь сердечный пыл
Навек, навечно.

Огонь, коснувшийся меня,
Был частью общего огня,
Я жил средь вас, я не сидел
В своей халупе.
И плод познанья — кислый плод
Не прежде всех, но в свой черед
Я получил,— не в свой удел,
Но с вами вкупе.

Я норовил прожить без лжи.
Меня рвачи, меня ханжи
И те, которым все равно,
Тянули в сети.
Но вот что важно было мне:
Не выше быть, а — наравне,
Сказать, когда молчать грешно,
И быть в ответе.