Давид Самойлов - Стихотворения
Не на день и не на час
Утоли мои печали.
Словом уст и светом глаз
Утоли мои печали,
Утоли мои печали.
«И ветра вольный горн…»
И ветра вольный горн,
И речь вечерних волн,
И месяца свеченье
Как только стали в стих,
Приобрели значенье.
А так — кто ведал их!
И смутный мой рассказ,
И весть о нас двоих,
И верное реченье
Как только станут в стих,
Приобретут значенье.
А так — кто б знал о нас!
«Кто двигал нашею рукой…»
Кто двигал нашею рукой,
Когда ложились на бумаге
Полузабытые слова?
Кто отнимал у нас покой,
Когда от мыслей, как от браги,
Закруживалась голова?
Кто пробудил ручей в овраге,
Сначала слышимый едва,
И кто внушил ему отваги,
Чтобы бежать и стать рекой?..
«Облики облака…»
Облики облака
Наблюдая, как тысячи
Наблюдают облака,
Вижу я, как в них неровно высечен
Образ века и не наверняка.
Можно видеть в утреннем облаке
Текучие лики и облики:
Космические вихри атома
И рядом профиль Курчатова.
И чему-то вселенскому родственно,
И стоустой молвы стоустей —
Нежное лицо Высоцкого,
Полное печали и предчувствий.
«Милая жизнь! Протеканье времён…»
Милая жизнь! Протеканье времён.
Медленное угасание сада.
Вот уж ничем я не обременён.
Сказано слово, дописана сага.
Кажется, всё-таки что-то в нём есть —
В медленном, в неотвратимом теченье, —
Может, о вечности тайная весть
И сопредельного мира свеченье…
Осень. Уж улетели скворцы.
Ветер в деревьях звучит многострунно.
Грустно. Но именно в эти часы
Так хорошо, одиноко, безумно.
1981–1985
ИЗ РАННИХ СТИХОВ
ПЛОТНИКИ…
Плотники о плаху притупили топоры.
Им не вешать, им не плакать — сколотили
наскоро.
Сшибли кружки с горьким пивом горожане,
школяры.
Толки шли и трактире «Перстень короля
Гренадского».
Краснорожие солдаты обнимались с девками,
Хохотали над ужимками бродяги-горбуна,
Городские стражи строже потрясали древками.
Чаще чокались, желая мяса и вина.
Облака и башни были выпуклы и грубы.
Будет чем повеселиться палачу и виселице!
Геральдические львы над воротами дули
в трубы.
«Три часа осталось жить — экая бессмыслица!»
Он был смел или беспечен: И в аду
не только черти!
На земле пожили — что же! — попадём
на небеса!
Уходи, монах, пожалуйста, не говори о смерти.
Если — экая бессмыслица! — осталось три часа!»
Плотники о плаху притупили топоры.
На ярмарочной площади крикнули глашатаи
Потянулися солдаты, горожане, школяры,
Женщины, подростки и торговцы бородатые.
Дёрнули колокола. Приказали расступиться.
Голова тяжёлая висела, как свинчатка.
Шёл палач, закрытый маской, — чтоб
не устыдиться.
Чтобы не испачкаться — в кожаных перчатках.
Посмотрите, молодцы! Поглядите, голубицы!
(Коло-тили, коло-тили в телеса колоколов.)
Душегуб голубоглазый, безбородый — и убийца,
Убегавший из-под стражи, сторожей переколов.
Он был смел или беспечен. Поглядел лишь на небо.
И не слышал, что монах ему твердил об ерунде.
«До свиданья, други!
Может быть, и встретимся когда-нибудь:
Будем жариться у чёрта на одной сковороде!»
1937
ПАСТУХ В ЧУВАШИИ
Глухой хрипун, седой молчальник
Из-за коряг следил луну.
Вокруг стоял сухой кустарник,
Жевали совы белену.
И странны, как рога оленьи,
Валялись корни в отдаленье
На холод озёрных зеркал
Туман влачил свои полотна.
Здесь мир первичный возникал
Из глины и куги болотной.
…И, звёзд питаясь млечным соком.
Сидел он, молчалив, как окунь.
Как дым, кипели комары
В котле огромной лихорадки.
За косогоры падали миры.
И всё здесь было в беспорядке.
Я подошёл к огню костра.
— А сколько будет до кордона? —
Глаза лениво и бездонно
Глядели из болотных трав.
Он был божественный язычник
Из глины, выжженной в огне.
Он на коров прикрикнул зычно,
И эхо пело в стороне…
Я подражал «Цыганам» Пушкина
До третьих петухов.
Потом достигла речь кукушкина
Светлевших перьев облаков.
Коровы сбились в тёплый ком.
Следя, как звёзды потухали.
Шурша шершавым языком,
Они, как матери, вздыхали…
1938
ОХОТА НА МАМОНТА
Я спал на вокзале.
Тяжёлый мамонт.
Последний,
шёл по болотам Сибири.
И камень стоял. И реки упрямо
В звонкие
берега
били.
А шкуры одежд обвисали.
В налушнах
Стрелы торчали. И было слышно:
Мамонт идёт по тропам непослушным,
Последний мамонт идёт к водопою.
Так отступают эпохи.
Косые,
Налитые кровью и страхом глаза.
Под закосневшим снегом России
Оставив армию,
уходит на Запад.
Но челюсть разорвана криком охоты.
Кинулось племя. В руках волосатых
Свистнули луки, как птицы…
И кто-то
Уже умирал на топях проклятых.
И вдруг закричал
последний мамонт,
Завыл,
одинокий на всей земле.
Последним криком своим и самым
Угрюмым и долгим
кричал зверь.
Так звал паровоз в ледниковой ночи,
под топот колёс,
неуёмно,
грозно…
Мы спали тогда на вокзале тифозном
И там же кончались
при свете свечи.
1939
К ВЕЧЕРУ
К вечеру лошади на ходулях
Шляются. Сосны дымят медью.
В травах лиловых кузнечик колдует.
И мир поворачивается медленно.
Как деревянное колесо.
Перемежаются длинные спицы.
Вдруг прилетают тяжёлые птицы
И улетают за горизонт.
1940
КОНЬ
И снова конь
отряхает, как прачка.
Пену с мускулистых рук.
И огний глаз
несётся в горячке,
И копыта сбиты
по четыре
в стук.
1941
СОФЬЯ ПАЛЕОЛОГ
Отмерено добро и зло
Весами куполов неровных,
О византийское чело,
Полуулыбка губ бескровных!
Не доводом и не мечом
Царьград был выкован и слеплен.
Наивный варвар был прельщён
Его коварным благолепьем.
Не раз искусный богомаз,
Творя на кипарисных досках.
Его от разрушенья спас
Изображеньем ликов плоских.
И где пределы торжеству,
Когда — добытую жар-птицу —
Везли заморскую царицу
В первопрестольную Москву.
Как шлемы были купола.
Они раскачивались в звоне.
Она на сердце берегла,
Как белых ласточек, ладони.
И был уже неоспорим
Закон меча в делах условных…
Полуулыбкой губ бескровных
Она встречала Третий Рим.
1940
ОСЕНЬ СОРОК ПЕРВОГО
Октябрь бульвары дарит рублём…
Слушки в подворотнях, что немцы под Вязьмой
И радио марши играет, как в праздник,
И осень стомачтовым кораблём
Несётся навстречу беде, раскинув
Деревьев просторные паруса.
И холодно ротам. И губы стынут.
И однообразно звучат голоса.
В тот день начиналась эпоха плаката
С безжалостной правдой: убей и умри!
Философ был натуго в скатку закатан,
В котомке похрустывали сухари.
В тот день начиналась эпоха солдата
И шли пехотинцы куда-то, куда-то,
К заставам, к окраинам с самой зари.
Казалось, что Кремль воспарил над Москвой,
Как остров летучий, — в просторе, в свеченье.
И сухо вышагивали по мостовой
Отряды народного ополченья.
И кто-то сказал: «Неужели сдадим?»
И снова привиделось, как на экране, —
Полёт корабельный, и город, и дым
Осеннего дня, паровозов, окраин.
И было так трудно и так хорошо
Шагать патрулям по притихшим бульварам.
И кто-то ответил, что будет недаром
Слезами и кровью наш век орошён.
И сызнова подвиг нас мучил, как жажда,
