Иван Бахтин - Поэты Урала. Антология в двух томах. Том 1

Мы жили в палатке
с зеленым оконцем,
промытой дождями,
просушенной солнцем,

да жгли у дверей
золотые костры
на рыжих каменьях
Магнитной горы.

Мы жили в палатке,
как ветер, походной,
постели пустели
на белом восходе,

буры рокотали
до звездной поры
в нетронутых рудах
Магнитной горы.

А мы приходили,
смеялись и жили.
И холод студил нам
горячие жилы.

Без пляски в мороз
отогреться невмочь,
мы жар нагоняли
в походную ночь.

А наш гармонист
подыграл для подмоги,
когда бы не стыли
и руки и ноги;

озяб гармонист
и не может помочь,
озябла двухрядка
в походную ночь.

Потом без гудка
при свинцовом рассвете
мы шли на посты
под неистовый ветер

большим
напряженьем
ветра превозмочь
упрямей брезента
в походную ночь.

А мы накалялись
работой досыта,
ворочая скалы
огнем динамита.

И снова смеялись —
от встречи не прочь
с холодной
палаткой
в походную ночь.

Под зимним брезентом
в студеных постелях
мы жили и стыли
дружили и пели,

чтоб нам подымать
золотые костры
нетронутой славы
Магнитной горы.

Чтоб в зареве плавок
сгорели и сгасли,
как гаснут степные
казацкие сказки,—

метельный разгон,
ураганный надрыв
стремительных ветров
Магнитной горы.

Чтоб громкий
на версты
и теплый на ощупь,
как солнце, желанный
в походные ночи,

на тысячи створок
окошки раскрыл
невиданный город
Магнитной горы.

Мы жили да знали
и радость и горе,
забрав, будто крепость,
Магнитную гору…

За рудами суши,
за синью морей
красивая слава
грохочет о ней.

Мы жили да пели
о доле рабочей
походною ночью,
холодною ночью…

Каленая воля
бригады моей
на гордую память
осталась о ней.

Мы жили, плясали
без всякой двухрядки
в холодной палатке,
в походной палатке…

На сотни походов,
на тысячи дней
заветная песня
осталась о ней.

Вдоль березовой долины,
под прикрытием зари,
дует ветер с Украины
паровозу в фонари.
Дует ветер-западок,
ковылинки валит с ног,
а дежурный по вокзалу
на разлуку бьет звонок.
— Все, — скажу я, — Валентина!..
— Чемоданы положу.
— Ты, — скажу я, — Валентина,
поцелуй меня! — скажу.
Ты глаза закроешь вдруг,
плащ свой выронишь из рук,
ты увидишь, как далеко
отчий город Кременчуг…
Подойдешь к родному дому
на гранитном на яру,
поклонись ты голубому
соловьиному Днепру.
От разлуки бед не ведай,
каждый вечер над водой
вишню спелую проведай,
про зозулю песни пой.
Привези ты мне в подарок
сок вишневый на губах,
голубые шаровары,
пару вышитых рубах.
А еще, за ради жизни,
привези ты мне живьем
черноглазых, темно-сизых
соловьиху с соловьем.
И поведай ты подругам
в самый полдень на Днепре,
как страдали мы по югу
ежегодно в декабре.
Как ходили в поздних росах
со строительства вдвоем,
вырезали на березах
имя длинное твое.
Как любовь свою справляли
в перелете всех ветров,
на холодных камнях спали,
целовались у костров.
В полуночный тихий час
снились нам с тобой не раз
трели песен соловьиных,
соловьиный черный глаз…
Так что ты, за ради жизни,
привези-ка мне живьем
черноглазых, темно-сизых
соловьиху с соловьем.
Стану птицам в час восходов
тихим свистом отвечать,
сочиненья птицеводов
вечерами изучать.
Обнесу заречный сад
кругом крашеных оград,
рассажу по тонким веткам,
будто пьяных, соловьят.
Сад завьется, заплетется,
через тридцать пять годов —
сколько листьев встрепенется,
столько свистнет соловьев!
Зоопарку — не отдам,
на базаре — не продам,
раздарю я птичьи стаи
по окрестным городам.
И засвищут, сна не зная,
вплоть до утренней поры
соловьихи — с Таганая,
соловьи — с Магнит-горы.
Стану старым и беззубым,
буду бороду носить,
буду в праздники по клубам
речи так произносить:
— Дорогие, вам известно,
прославляя горный люд,
на Урале повсеместно
соловьи мои поют!
Я растил их, между прочим,
я взрастил их без числа,
состоя всю жизнь рабочим
огневого ремесла.
На реке вознес плотину,
город строил, сталь варил,
украинку Валентину
до скончания любил.
Потому, за ради жизни,
привези ты мне живьем
черноглазых, темно-сизых
соловьиху с соловьем.

Всю неоглядную Россию
наследуем, как отчин дом,
мы — люди русские, простые,
своим вскормленные трудом.
В тайге, снегами занесенной,
в горах с глубинною рудой
мы называли
хлеб казенный
своею собственной едой.
У края родины, в безвестье,
живя по-воински — в строю,
мы признавали
делом чести
работу черную свою.
И, огрубев без женской ласки,
приладив кайла к поясам,
за жизнь не чувствуя опаски,
шли по горам и по лесам,
насквозь прокуренные дымом,
костры бросая в полумгле,
по этой страшной, нелюдимой,
своей по паспорту земле.
Шли —
в скалах тропы пробивали,
шли, молча падая в снегу
на каждом горном перевале,
на всем полярном берегу.
В мороз работая до пота,
с озноба мучась, как в огне,
мы здесь узнали, что
работа
равна отвагою войне.
Мы здесь горбом узнали ныне,
как тяжела
святая честь
впервые
в северной пустыне
костры походные развесть;
за всю нужду, за все печали,
за крепость стуж и вечный снег
пускай проклясть ее вначале,
чтоб полюбить на целый век;
и по привычке, как героям,
когда понадобится впредь,
за все, что мы
на ней построим,
в смертельной битве умереть.
…А ты — вдали, за синим морем,
грустя впервые на веку,
не посчитай жестоким горем
святую женскую тоску.
Мои пути,
костры,
палатки,
издалека увидя вблизь,
узнай терпение солдатки,
как наши матери звались,
тоску достойно пересилив,
разлуки гордо пережив,
когда
годами по России
отцы держали рубежи.

Когда бы мы, старея год от году,
всю жизнь бок о бок прожили вдвоем,
я, верно, мог бы лгать тебе в угоду
о женском обаянии твоем.
Тебя я знал бы в платьицах из ситца,
в домашних туфлях,
будничной,
такой,
что не тревожит, не зовет, не снится,
привыкнув жить у сердца,
под рукой.
Я, верно, посчитал бы невозможным,
что здесь,
в краю глухих полярных зим,
в распадках горных, в сумраке таежном
ты станешь
красным солнышком моим.
До боли обмораживая руки,
порой до слез тоскуя по огню,
в сухих глазах, поблекших от разлуки,
одну тебя годами я храню.
И ты,
совсем живая, близко-близко,
все ласковей, все ярче, все живей,
идешь ко мне
с тревогой материнской
в изломе тонких девичьих бровей.
Еще пурга во мгле заносит крышу
и, как вчера, на небе зорьки нет,
а я уже спросонок будто слышу:
«Хороший мой. Проснись. Уже рассвет…»
Ты шла со мной
по горным перевалам,
по льдинам рек, с привала на привал.
Вела меня,
когда я шел усталым,
и грела грудь,
когда я замерзал.
А по ночам, жалея за усталость,
склонясь над изголовьем, как сестра,
одним дыханьем губ моих касалась
и сторожила сон мой до утра.
Чтоб знала ты:
в полярный холод лютый,
в душе сбирая горсть последних сил,
я без тебя —
не прожил ни минуты,
я без тебя —
ни шагу не ступил.
Пусть старый твой портрет
в снегах потерян,
пусть не входить мне в комнатку твою,
пусть ты другого любишь,
я не верю,
я никому тебя не отдаю.
И пусть их,
как назло, бушуют зимы —
мне кажется, я все переживу,
покуда ты в глазах неугасима
и так близка мне
в снах и наяву.

По ходячей поговорке,
в нашей жизни все не так:
есть бумага — нет махорки,
нет бумаги — есть табак.
И однажды мне, бедняге,
через дальние моря
довелося без бумаги
плыть на север, не куря.
Путь далекий, сердцу тошно,
на табак гляжу с тоской…
И случились, как нарочно,
ваши письма под рукой.
Ваша память, ваше слово,
ваша радость, ваша грусть —
все, что я читал бы снова
и запомнил наизусть…
Вот курю я дни и ночи,
перед сном и после сна,
докурившись, между прочим,
до последнего письма.
И взяла меня досада,
будто, к горю моему,
вы пришли и сели рядом,
чуть заметная в дыму.
Что бы смог я вам ответить,
как в глаза бы глянуть смог?
Так что спрятал я в кисете
то, последнее письмо.
Я хранил его годами,
нес за пазухой вперед
через ветер, через пламя,
через речки в ледоход.
На работу брал с собою,
от дождя его берег,
клал под камушек в забое,
клал под спички в коробок.
Каждой ночью незаметно
от воров его скрывал,
будто кровный и заветный
свой последний капитал.
Будто чудом, в самом деле
не рассыпалось оно,
в нем и строчки побледнели,
точки выцвели давно.
Всю далекую дорогу
шел я в сумраке лесном,
сам старея понемногу,
с вашим маленьким письмом.
И минуткой, вновь тоскуя,
вновь глядел спокойно я,
как написано: «Целую»
и подписано: «Т в о я…»

На рассвете, проходя к забою,
выше гор гляжу я напролет
в ту сторонку с дымкой голубою,
где одна желанная живет.
И, возможно, сам я не замечу,
как всегда в минутку забытья,
я скажу ей, словно бы навстречу:
   — С добрым утром, зоренька моя!
А когда промчится та минута,
взгляд остудит вроде ветерка,
легче мне бывает почему-то
лом пудовый, острая кирка.
На ветру спокойно сняв рубаху
и с лица не утирая пот,
целый день я молча бью с размаху
вечный камень северных широт.
Бью, да так, чтоб кровь кипела в теле,
чтобы дни без памяти летели,
чтобы ночи я, как пьяный, спал,
чтобы всю разлуку, срок за сроком,
на одном дыхании высоком
так и скоротать мне под запал.
Так, чтобы за дымкой голубою
по забоям шел я без дорог,
чтобы всех забоев, взятых с бою,
ни за что я сосчитать не мог.
Чтобы люди взяли да спросили,
подивясь терпенью моему:
   — Как же так, всегда тебе по силе
все, что непосильно одному?
Как же ты такие годы прожил,
столько гор и речек пересек,
на героев вовсе не похожий,
очень не великий человек?..
И тогда я в первый раз не скрою:
не ученый тяжкому труду,
думал я, что где-нибудь в забое
от разрыва сердца упаду.
Видно, помогла мне в добром деле
та сторонка с дымкой голубой
тем, что наделила с колыбели
крепкой костью, крепкой головой.
Да еще, спасибо, с гор Урала
помогла мне женщина одна,
та, что никогда сама не знала,
до чего же сильная она.

По слухам,
поднимаясь из берлоги
и не боясь с мороза околеть,
почти всю зиму бродит по дороге
страдающий бессонницей медведь.
Как будто бы туманными ночами,
в железный холод, в жгучую пургу,
проездом шофера его встречали
на каменном застылом берегу.
Мохнатой лапой обметая плечи,
встав на дыбки,
сквозь вьюгу напролом
идет медведь совсем по-человечьи,
весь запорошен снежным серебром…
Пусть чудеса случаются на свете,
но я ручаюсь все-таки в одном:
в такую зиму кровные медведи —
по доброй воле — спят спокойным сном.
Любой из них и в мыслях не захочет
спускаться с гор к речному рубежу.
По должности своей —
ночной обходчик,
здесь только я дорогу обхожу.
Большую шубу опоясав туже,
похожий на медведя в полумгле,
один я ночью мыкаюсь на стуже
по заполярной, сказочной земле.
И разве, полуночнику такому,
мне может быть отказано судьбой
курить махорку,
тосковать по дому,
за тыщи верст беседовать с тобой,
угадывать восходы по приметам,
назло пурге сыграть вперегонки,
сесть на снегу
и видеть до рассвета
далеких глаз родные огоньки?
И все-таки не чувствовать обиды
за дикий свой, смешной медвежий вид —
при жизни мы, порой меняя виды,
все так живем, как родина велит.
Она пошлет то ласково, то строго,
то в холод лютый, то в жестокий зной.
Во все края
бежит одна дорога
хранимой нами родины одной.
Она приучит к радостям и бедам,
сама одежду выдаст по плечу,
она прикажет — я живу медведем,
она велит — я соколом взлечу.
…И пусть тебе приснится в эту пору
пурга над белой северной рекой,
по берегу
дорога вьется в гору,
а вдоль по ней,
освистанный пургой,
мохнатой лапой обметая плечи,
в мороз стараясь сердце отогреть,
во весь свой рост
идет по-человечьи
страдающий бессонницей медведь.

В час вечерний, неурочный,
отдохнув минутный срок,
то на запад еду срочно,
то обратно на восток.
Продолжая нерушимо
вечный грузоперевоз,
день и ночь идут машины
в лютый северный мороз.
Числясь чем-то вроде груза
в документах путевых,
я сажусь в открытый кузов,
возле спутников своих.
Испытав за путь-дорогу
силу разных скоростей,
мы в дороге понемногу
промерзаем до костей.
Мы конца пути не знаем,
свесив головы на грудь,
встречный ветер проклинаем,
вдаль боимся заглянуть.
При случайной неудаче,
голодая, не куря,
мы, как дети, чуть не плачем,
говорим, что едем зря.
В думках горьких и напрасных,
от мороза одурев,
мы полжизни дать согласны
за минутный обогрев…
Вот и снова — в поздний вечер,
за бортом не видя свет,
тормошит меня за плечи
замерзающий сосед:
   — Слушай, малый, для артели
сделай милость, погляди,
не видать ли в самом деле
огонечка впереди…
Многих зорче и моложе,
поднимаясь в свой черед,
я, терпя озноб на коже,
пять минут гляжу вперед.
Губы стужа мне сковала,
у ресниц края во льду,
но с вершины перевала
вся дорога на виду,
все подъемы, все прижимы
возле скальных берегов
нелюдимы, недвижимы,
без желанных огоньков…
Не желая верить взгляду,
непривычному ко тьме,
я обратно в кузов сяду
с горькой правдой на уме.
И спокойно лгу соседям,
чтобы каждый слышать мог:
   — Скоро мы, друзья, приедем,
есть желанный огонек!..
Сразу стужа станет легче,
сиверок дохнет теплом,
мы слегка расправим плечи,
малость спины разогнем.
Кто-то крякнет ради смеха,
кто-то петь начнет баском…
Можно снова долго ехать
в ожидании таком —
два часа проехать кряду,
принимая до конца
сердцем видимую правду,
обогревшую сердца.

…В жизни,
трудной, как дорога,
к зимним рейсам не готов,
я и сам страдаю много
от душевных холодов.
Оттого, что сам не знаю,
у какого же огня
любушка моя родная
дожидается меня.
Год за годом в рейсе дальнем,
так и рвусь я сердцем к ней,
согреваясь ожиданьем
неминуемых огней.
Пусть мне всюду шепчут люди:
   — Не гляди, земляк, вперед,
там — никто тебя не любит,
там — никто тебя не ждет…
Ни за что не веря взгляду,
ослепленному во тьме,
я спокойно в кузов сяду,
сам себе твердя в уме:
«Потеплей прижмись к соседям,
не беда, что путь далек,
скоро, друг, и мы приедем,
есть далекий огонек!»

Под полярным,
вечно хмурым небом
щи едим с казенным черным хлебом,
черный чай от черной грусти пьем,
шубы нараспашку — ходим в стужи,
о далеких женщинах не тужим,
будто нам везде родимый дом.
Будто для кручины нет причины,
а в любовь не верим мы давно,
потому что это
мы, мужчины,
а у нас уж так заведено:
горе и нужду, жару и вьюгу —
все терпя без жалоб, как в бою,
нипочем не выдавать друг другу
боль свою, кручинушку свою.
Если ж часом
вспомним самых милых,
спать не в силах
и молчать не в силах,
будто спиртом память оглуша,
вслух назло смеемся и злословим
над лукавым, слабым
тем сословьем,
крепость чья не стоит ни гроша.
Будто мы и знать не знали сроду
губ невинных, непритворных глаз
и, собравшись в ночь ли, в непогоду,
громко вспоминали без прикрас,
как, бывало,
разорвав на части
мужних писем белые листки,
чьи-то женки, покоряясь страсти,
в юности бросались к нам с тоски.
Как они дышали в эти ночи
все слышней, все жарче, все короче,
с самым тайным стоном на губах,
с самой сладкой дрожью в жарком теле,
как они в глаза глядеть не смели
в ту минуту — зрячие впотьмах.
И каким бы злым, постыдным словом
мы тебя ни заклеймили снова,
как бы ревность сердце нам ни жгла —
вся,
до тайных родинок знакома,
в душах наших всюду, словно дома,
ты, как солнце,
женщина,
жила.
Нипочем тебе во мгле таежной
наш мужской недобрый наговор.
Все равно,
чем дальше, тем дороже
ты, как солнце за горбами гор.
Ты, как солнце, ярче станешь рядом,
и навек из нас ослепнет тот,
кто, тебе не веря,
жадным взглядом
на тебе хоть пятнышко найдет…
Мы тебя в походных снах ласкаем,
на вершинах скальных высекаем
все твои простые имена,
и в огне горим, и в холод стынем
по горам, по рекам, по пустыням,
горе пьем горстями допьяна,
чтобы нам убиться
иль пробиться
к той, по ком душа, как жар, топится,
к той, что сказкой стала…
Потому
не суди нас чистым сердцем строго,
царь-девица,
лебедь-недотрога,
в неприступном дальнем терему.

У завода — город, а меж ними — речка,
а над речкой домик с рубленым крыльцом…
Если затоскуешь, выйдешь на крылечко,
сядешь на крылечке, к северу лицом.

Будто в доброй сказке, мы почти что
                                                     рядом,
сердцу все открыто настежь без ключа;
ночи с перекликом, версты с переглядом,
реки по колено, горы до плеча.

Будто все, как прежде, мы, как в песне
близко,
слышим в каждом вздохе каждый перебой,
будто понапрасну ваши металлисты
с интересом тайным ходят за тобой.

Будто между нами нет прохожим места,
волосы седеют, а любовь жива.
Будто ждешь, как девка,
любишь, как невеста,
терпишь, как солдатка,
плачешь, как вдова.

Будто все в порядке — вот пройдут метели,
вот меня уволят, сяду в самолет…
Постучусь в окошко через две недели,
может — через месяц, может — через год.

Может, и взаправду мне не возвратиться,
может, вновь придется долгие года
обживать пустыни, сторожить границы,
уходить в разведки, строить города.

Как назначишь сроки, если часа нету,
если вдруг — работа, если вдруг — война,
если я годами мыкаюсь по свету,
если ты стареешь в домике одна.

Словом, от разлуки нет покамест средства,
снова жди известий с зорьки дотемна,
не жалей, что часто рвется возле сердца
самая тугая, звонкая струна.

Если станет больно — выйдешь на крылечко
на далекий север ласковей взглянуть,
где по горным кручам, по таежным речкам
заметает вьюга мой походный путь.

Так сбываются сказки в России…
От великих трудов и утрат
ты все крепче, смелее, красивей,
будто в битвах бывалый солдат.

Пусть, в работе все жилы напружив,
ты не помнишь досужего дня,
растеряв ненаглядных подружек,
задушевных друзей хороня.

Пусть, рискуя пропасть без дороги,
ты врубался в чащобы тайги,
сам лечил на привалах ожоги,
сам кедровник варил от цинги.

Пусть в безвыходных вьюжных осадах
ты от голода падал и слеп
и до гроба запомнил, как сладок
твой — горбом заработанный — хлеб.

Пусть в поту от горняцкой науки
ты не мог научиться беречь
молодые, горячие руки
в вечных ранах и шрамах до плеч.

Пусть, хлебая студеную воду
в полых реках полярных пустынь,
ты бросался в упор ледоходу,
вместе с жизнью спасая мосты.

И ни разу в пожарах и вьюгах
заслужить ты упрека не мог,
будто ты побежал от испуга,
будто в горе друзьям не помог.

Пусть, хрипя, задыхаясь в метели,
через вечный полярный мороз
ты — в своем обмороженном теле —
красным солнышком душу пронес.

Пусть ты запросто видывал ближе
все, что кажется страшным вдали,
пусть ты вытерпел,
выстрадал,
выжил
и узнал, что в пределах земли

нет такого врага на примете,
как бы ни был он крепок и смел,
чтобы ты его прямо не встретил
и в бою его не одолел;

нет работы — суровой для тела,
недоступной и тяжкой уму,
чтобы ты ее с честью не сделал,
удивившись себе самому;

и не может не быть, как бывало,
милой женщины, верной такой,
чтоб, как мать, над тобою вставала
как сестра твоя, шла за тобой.