Владимир Фирсов - Отечество, стихи и поэмы

Он стал писателем не сразу.
Винтовку
Родина дала
Ему задолго до рассказов,
Где правда века ожила.

Он был солдатом продотряда,
Когда стране был нужен хлеб.
В пятнадцать лет
Со смертью рядом
Степями шел.
В пятнадцать лет,
Не радуя врагов слезами, —
Все это было так давно! —
Глядел
Открытыми глазами
В размытые глаза Махно.

Его случайно
Не убили
И до смерти не засекли. —
И злобою не ослепили,
И вырвать веру
Не смогли.

Земля
С рождения вселила
В него всю силу доброты.
Земля всем сердцем говорила,
Что злоба
Горше слепоты.

И, переплыв стремнины горя,
Он в правду верить не устал.
Он, сам с собой порою споря,
От сердца злобу отметал...

С родной женою
Всюду вместе.
Деля с иен радость и тоску,
Работал
Грузчиком на Пресне,
Мостил булыжником Москву
Любой работой не гнушался,
Чтоб по ночам
Писать о том,
Как старый мир за жизнь держался,
Как новый возникал при том.
Так правота «Донских рассказов»
Народной стала правотой,
Всех покорив
Навеки,
Сразу
Своей жестокой простотой.

С ним люди правдою делились,
И правде собственной
Потом
Они как чуду удивились,
Когда явился «Тихий Дон».
В нем увидали коммунисты
Себя как бы со стороны
И путь
Нелегкий и кремнистый
Рожденной Лениным страны...

В труде росла Страна Советов,
И люди новые росли,
И «Тихий Дон»
Шагал по свету
На многих языках земли.

И там, где старый мир держался
На лютой злобе и штыках,
Незримо «Тихий Дон» сражался,
Уже оставшийся в веках.
Он жил в борьбе,
Под гул снарядов
Шагал в Испании на бой,
С бойцами из Интербригады
Борясь с фашистскою чумой.
Его жестокий мир заметил,
Свою погибель усмотрел.
А он,
Не думая о смерти,
В кострах фашистских
Не горел!

Фашизм...
И слово-то какое
Паучье, как и те кресты,
Что Гитлер собственной рукою
На карте мира поместил!
И от звериной,
Лютой злобы
Спасенья как бы не дано.
Объекты важности особой
Крестами
Мечены давно.

Крест —
На Варшаве и на Праге.
На Осло, на Париже —
Крест!
С паучьими крестами флаги
В Европе зашумят, как лес.

На Лондоне,
На Амстердаме —
Кресты.
И в неземном бреду
Огромный крест как будто вдавлен
В пятиконечную звезду.

Еще безмолвствуют раскаты
Грядущих битв, кровавых гроз,
А будущей Европы карта
Уже похожа на погост.

А на подробных картах летных
Крестами
Мечены мосты,
Невы ажурные пролеты,
Над Исаакием кресты.
Крестом
Проспект помечен Невский
И Петр, взирающий окрест.
Чайковский, Глинка, Достоевский —
На каждом был поставлен
Крест.

Крест
Над Кремлем,
Где свет алеет,
Свет, ненавистный силе тьмы.
И тяжкий крест
На Мавзолее,
На всей истории Москвы.

Легли кресты
На Минск, на Киев,
Где своды Золотых ворот,
Легли — тяжелые такие! —
На все, чем славен наш народ.
На все,
Что создано веками
Еще за сотни лет до нас
Руками пращуров,
Руками
Твоими, наш рабочий класс!
Крест
Над землей,
Где Дон струится,
Где тих волны усталой плеск.
И крест
На Вешенской станице,
На доме Шолохова
Крест.

В станице Вешенской
Порою,
Когда на сотни верст темно,
Звездою, вставшей над горою,
Светилось яркое окно.

За тем окном
В немой печали
Над судьбами людей рыдал
Писатель.
(Слез его ночами
Никто, конечно, не видал.
Невидимые миру слезы
Он молча выплакал в тиши.
Неудивительно, что в прозу
Влилась поэзия души.)

Потом чему-то он смеялся
По-детски,
Глядя за окно,
Где мрак ночной зарей сменялся,
Где вот уже совсем светло.

А он того не замечает.
Жена ненужный гасит свет,
Стакан дымящегося чая
Внося неслышно в кабинет...

В станицу Вешенскую гулко
Ворвался петушиный крик.
Здесь певчий каждого проулка
Имеет
Собственный язык.

Сбегают к водопою кони,
Спешат на пашню казаки,
И солнце плещется в затоне,
Не доставая дна реки.

Вновь не до сна.
То в город надо,
То ждет обком, то ждет партком,
То хлопоты насчет детсада
Иль пенсии для земляков.

И с виду неприметный вроде,
Такой безбрежно молодой,
Он жил заботой о народе,
Его судьбой, его бедой.

Он жил,
Чем рядом люди жили,
Горел доверчивым огнем
Вдали от сплетен,
Что сложили
Дельцы досужие о нем.

Скрывая имена и лица,
Шептали бездари в народ:
Мол, у него
Дворец в станице,
А в банке, мол, открытый счет.

Но ни дворца,
Ни в банке счета.
Была открытой лишь душа
Для всех,
Кто жил земной заботой,
Одной с ним верою дыша.
Его богатство — вся Россия,
Жена и старенькая мать,
Две милых дочери,
Два сына,
Родня в дому — не сосчитать.

Его богатство —
Мир героев,
Рожденный в творческой тиши,
Мир человека,
Что утроил
Открытый счет его души.
И, недругов не замечая,
Он все же знал, как их зовут
(Ему таланта не прощая,
Поныне, здравствуя, живут).

Он их жалел.
А что им жалость?
Их озлобляло во сто крат,
Что славил Шолохов Державу
Не ради славы и наград.

Он славил свой народ
И этой
Народной славой гордо жил.
Одной шестою частью света
По праву сына дорожил.
Работал не переставая...

И «Поднятою целиной»
Гордились люди,
Создавая
Грядущий день страны родной.

Да, с книгами его в те годы
Мы возводили Днепрогэс,
Магнитку ставили,
Заводы
В краях, где был дремучий лес.
По-чкаловски взмывали в небо
И поднимали целину,
Чтоб не мелело море хлеба
В Сибири или на Дону.

Мы вырастали на просторе
Великих дел страны,
Как вдруг
Запахло порохом и горем
И почернело все вокруг.

В далеких залпах на границе
Беду Отчизны разглядев,
Покинул Шолохов станицу,
Шинель солдатскую надев.

Звала Советская Россия,
Как только мать умеет звать.
— Благослови, Анастасия
Даниловна, родная мать!
И ты благослови, Мария
Петровна, верная жена!
Не плачьте, милые, родные,
И без того
В слезах страна...

В слезах и в горе
Украина,
И Белоруссия в слезах,
На пепелищах печи стынут
В смоленских стонущих лесах.
Под гнетом рабства люди стонут
В чаду невиданной войны.
Могилы Пушкина,
Толстого
Пришельцами осквернены.

Жесток накат фашистской стали.
Но, верность Родине неся.
Мы верить не переставали,
Что победить народ нельзя!..

Шагали сквозь огонь солдаты.
И с ними
Шолохов шагал.
Науку ненависти
Свято
Он рядом с ними постигал.

И той жестокою порою
Не уходил с передовых.
Он в павших на войне героях
Не мертвых видел,
А живых.

И под пером его воскресли
Сыны,
Достойные любви,
Достойные высокой песни,
Что зарождалась
На крови...

Снега растаяли,
И лето
Уже вошло в свои права.
Обидно, что не те рассветы,
Не та над Доном синева.

Над редким домом
Дым струится.
Проулки тесные тихи,
Ведь редко у кого
В станице
В те дни остались петухи,
Да и оставшимся не в радость
Рассветы летние встречать.
Они,
От грома канонады
Давно оглохшие,
Молчат...

Ни звука в шолоховском доме.
И только слышно далеко,
Как мать
В дымящийся подойник
Коровье цедит молоко.

Потом глядит,
Как мимо дома,
Чуть слышно галькою шурша,
В рассветные туманы Дона
Идут солдаты не спеша.

Каким бы словом их приветить,
Какою лаской обласкать,
Ведь не у каждого
На свете
Жива
В такое время мать.

Что ждет их, молодых, бедовых,
В таком неведомом пути?
Кому прийти
К родному дому,
Кому до дома
Не дойти...

Молчит Даниловна.
И долго
Туманится печальный взгляд.
Внучата со снохой за Волгой —
Даст бог, воротятся назад.

Даст бог, живым вернется Миша.
Он жив.
Солдаты говорят,
Что голос Миши
Миру слышен,
Что он сильнее, чем снаряд.
Надежда
Издавна врачует,
Как солнышко над головой.
И сердце верит,
Сердце чует,
Что сын воротится живой.

И надо ж было так случиться!
Однажды,
На исходе дня,
Вернулся Шолохов в станицу,
С ним возвратилась вся родня.

(Какой же верой верить надо
В победу нашу,
Чтоб семья
Под гром недальней канонады
Вернулась в отчие края!)

Как ласточка,
Что на дороге
Подняться хочет от земли,
Рванулась мать,
Да только ноги
К порогу как бы приросли.

Налились сладкою истомой.
Вот и дождалась своего.
— Спасибо, — тихо шепчет, —
Дома.
Одной-то в доме каково!..

И дом как будто ожил сразу.
И вновь
Теплом жилья запах.
Раскрыл для внуков ясноглазых
Со скрипом
Двери нараспах.

В печи живое дышит пламя,
Огонь доверчиво горит,
Запахло добрыми блинами,
Над самоваром дым парит.

Доволен Шолохов,
И, словно
Помолодев на много лет,
Заходит снова он и снова
В осиротевший кабинет.

Здесь протекло столетье ровно
За старым письменным столом...
— Ну что ж, Мария свет Петровна,
Давай-ка вспомним о былом.

Приятно вспомнить о хорошем,
Чем был наполнен белый свет.
Про то, что было тяжкой ношей,
И вспоминать охоты нет.

Они сидят как молодые,
Коль поглядеть со стороны.
И гладит Шолохов седые
Родные волосы жены.

О, сколько довелось им вместе
Хлебнуть беды
За двадцать лет!..
И день грядущий
Неизвестен,
Ему опять на фронт чуть свет.