Уильям Блейк - Стихотворения

Я странствовал в Стране Людей,
Я был в Стране Мужей и Жен —
И лютый страх застыл в глазах,
В ушах остался с тех времен.

Там тяжкий труд — Зачать Дитя,
Забава Праздная — Рожать;
Так нам легко сбирать плоды,
Но тяжко сеять и сажать.

Дитя же, если это Сын,
Старухе Дряхлой отдают,
И та, распяв его гвоздем,
Сбирает крик в златой сосуд.

Язвит терновником Чело,
Пронзает Ногу и Ладонь,
И Сердце, грудь ему разъяв,
Кидает в прорубь и в огонь.

«Тут больно? — ищет. — Тут? а тут?»
В находке каждой — торжество.
Растет он в муках, а она
Лишь молодеет оттого.

И вот он — строен и кровав.
И Дева с ужасом в глазах.
И, путы сбросив, он ее
Берет — всю в путах и в слезах.

«Тут больно? — ищет. — Тут? а тут?»
Ведет, как плугом, борозду;
Он обитает в ней теперь,
Как в нескончаемом саду.

Но вянет вскорости и он,
В своем жилище, как слепой,
Крадясь меж Блещущих Богатств,
Что захватил за День Земной.

Его богатства — жемчуг слез,
Рубины воспаленных глаз,
И злато раскаленных дум,
И страсть, и просьба, и приказ.

Он — это ел, он — это пил;
Теперь он кормит и поит
И перехожих, и больных —
Отныне дом его открыт.

К нему приходят — поглазеть,
Он стал посмешищем для всех;
Младенец-Дева из огня
Должна восстать, чтоб смолкнул смех.

И восстает из очага —
Златая, огненная стать, —
Не подымается рука
Дотронуться и спеленать.

А Дева ищет не его —
Богат иль беден, юн иль стар
Ее избранник, — но ему
Дом старца преподносит в дар.

Ограбленный, уходит вон.
Ища странноприимный дом,
Где выйдет Дева из огня
И слюбится со стариком.

Седой, согбенный и слепой,
Берет он Огненную Дщерь —
И вот рассыпался дворец.
И сад осыпался теперь.

Все перехожие — бежать,
Дрожа в смятенье, как листва,
И шаром дшоская Земля
Крутится в вихре естества.

Шарахаются звезды прочь,
Забившись в щели пустоты,
Не стало пищи и питья,
Одни пустыни столь пусты.

Но есть Невинные Уста,
Они — Вино, и Хлеб, и Мед;
Есть Птицы Глаз на вертелах —
И, воскресая, ест и пьет.

Он знает, что растет назад,
Растет в младенческие дни;
В пустыне страха и стыда
Вдвоем скитаются они.

Она, как лань, несется прочь —
И, где промчалась, вырос лес,
Ее смятеньем порожден;
А он — за ней, во тьму древес,

Во тьму древес, во тьму Любви
И Ненависти, — он за ней;
И все извилистей леса,
Непроходимей и темней.

И вся пустыня заросла
Столпами мертвенных дерев,
И в Дебрях Бегства и Любви
Уж рыщут Волк, и Вепрь, и Лев.

И он добился своего!
Младенец он, она — дряхла;
Вернулись люди в те края,
А в небо — звезды без числа.

Деревья принесли плоды,
Маня и пищей и питьем;
Уже возводят города
И строят хижины кругом.

Но лишь Ужасное Дитя
Увидят жители страны,
Как с громким воплем: «Родилось!»
Сбегут из этой стороны.

Ведь ведомо: лишь прикоснись
К Ужасной Плоти — и умрешь;
Волк, Вепрь и Лев бегут, дрожа,
Деревья оголила дрожь.

Ведь ведомо: на эту Плоть
Управы людям не сыскать,
Пока Старуха не придет...
И все, как сказано, — опять.

Awake, awake, my little boy!
Thou wast thy mother's only joy;
Why dost thou weep in thy gentle sleep?
Awake! thy father does thee keep.

'O, what land is the Land of Dreams?
What are its mountains, and what are its streams?
0 father! I saw my mother there,
Among the lilies by waters fair.

'Among the lambs, clothed in white,
She walk'd with her Thomas in sweet delight.
1 wept for joy, like a dove I mourn;
O! when shall I again return?'

Dear child, I also by pleasant streams
Have wander'd all night in the Land of Dreams;
But tho' calm and warm the waters wide,
I could not get to the other side.

'Father, О father! what do we here
In this land of unbelief and fear?
The Land of Dreams is better far,
Above the light of the morning star.'

— Проснись, мой мальчик, мой малыш!
Зачем ты плачешь и кричишь?
Не бойся, милый! Погоди —
Отец прижмет тебя к груди.

— Ах! я блуждал в Юдоли Грез.
Я видел реку и утес.
И мать — всю в лилиях — живой
Я там увидел над водой.

Среди ягнят, белым-бела,
Она со мной по травам шла.
От счастья плакал я тогда.
Но как вернуться мне туда?

— Сынок, я был в Юдоли Грез,
Я видел реку и утес,
Но так безбрежен был поток,
Что переплыть его не мог.

— Отец, отец! чего ж мы ждем!
Юдоль Отчаянья кругом!
В Юдоли Грез, блаженных Грез,
Мы позабудем горечь слез!

Sweet Mary, the first time she ever was there,
Came into the ball-room among the fair;
The young men and maidens around her throng,
And these are the words upon every tongue:

'An Angel is here from the heavenly climes,
Or again does return the golden times;
Her eyes outshine every brilliant ray,
She opens her lips—'tis the Month of May.'

Mary moves in soft beauty and conscious delight,
To augment with sweet smiles all the joys of the night,
Nor once blushes to own to the rest of the fair
That sweet Love and Beauty are worthy our care.

In the morning the villagers rose with delight,
And repeated with pleasure the joys of the night,
And Mary arose among friends to be free,
But no friend from henceforward thou, Mary, shalt see.

Some said she was proud, some call'd her a whore,
And some, when she passed by, shut to the door;
A damp cold came o'er her, her blushes all fled;
Her lilies and roses are blighted and shed.

'O, why was I born with a different face?
Why was I not born like this envious race?
Why did Heaven adorn me with bountiful hand,
And then set me down in an envious land?

'To be weak as a lamb and smooth as a dove,
And not to raise envy, is call'd Christian love;
But if you raise envy your merit's to blame
For planting such spite in the weak and the tame.

'I will humble my beauty, I will not dress fine,
I will keep from the ball, and my eyes shall not shine;
And if any girl's lover forsakes her for me
I'll refuse him my hand, and from envy be free.'

She went out in morning attir'd plain and neat;
'Proud Mary's gone mad,' said the child in the street;

She went out in morning in plain neat attire,
And came home in evening bespatter'd with mire.

She trembled and wept, sitting on the bedside,
She forgot it was night, and she trembled and cried;
She forgot it was night, she forgot it was morn,
Her soft memory imprinted with faces of scorn;

With faces of scorn and with eyes of disdain,
Like foul fiends inhabiting Mary's mild brain;
She remembers no face like the Human Divine;
All faces have envy, sweet Mary, but thine;

And thine is a face of sweet love in despair,
And thine is a face of mild sorrow and care,
And thine is a face of wild terror and fear
That shall never be quiet till laid on its bier.

Прекрасная Мэри впервые пришла
На праздник меж первых красавиц села.
Нашла она много друзей и подруг,
И вот что о ней говорили вокруг:

«Неужели к нам ангел спустился с небес
Или век золотой в наше время воскрес?
Свет небесных лучей затмевает она.
Приоткроет уста — наступает весна».

Мэри движется тихо в сиянье своей
Красоты, от которой и всем веселей.
И, стыдливо краснея, сама сознает,
Что прекрасное стоит любви и забот.

Утром люди проснулись и вспомнили ночь,
И веселье продлить они были не прочь.
Мэри так же беспечно на праздник пришла,
Но друзей она больше в толпе не нашла.

Кто сказал, что прекрасная Мэри горда,
Кто добавил, что Мэри не знает стыда.
Будто ветер сырой налетел и унес
Лепестки распустившихся лилий и роз.

«О, зачем я красивой на свет рождена?
Почему не похожа на всех я одна?
Почему, одарив мейя щедрой рукой,
Небеса меня предали злобе людской?

— Будь смиренна, как агнец, как голубь, чиста, —
Таково, мне твердили, ученье Христа.
Если ж зависть рождаешь ты в душах у всех
Красотою своей — на тебе этот грех!

Я не буду красивой, сменю свой наряд,
Мой румянец поблекнет, померкнет мой взгляд.
Если ж кто предпочтет меня милой своей,
Я отвергну любовь и пошлю его к ней».

Мэри скромно оделась и вышла чуть свет.
«Сумасшедшая!» — крикнул мальчишка вослед.

Мэри скромный, но чистый надела наряд,
А вернулась забрызгана грязью до пят.

Вся дрожа, опустилась она на кровать,
И всю ночь не могла она слезы унять,
Позабыла про ночь, не заметила дня,
В чуткой памяти злобные взгляды храня.

Лица, полные ярости, злобы слепой,
Перед ней проносились, как дьяволов рой.
Ты не видела, Мэри, луча доброты.
Темной злобы не знала одна только ты.

Ты же — образ любви, изнемогшей в слезах,
Нежный образ ребенка, узнавшего страх,
Образ тихой печали, тоски роковой,
Что проводят тебя до доски гробовой.