Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Да, да! Во всем огромном мире
Я только и прошел одну —
В свирепой каменной порфире
Сухую горную страну,—

Где в вулканических породах,
Страстное лоно заголя,
Ликует, как при первых родах,
Желто-багровая земля, —

Где Дария и Митридата
Вчера как дым прошла орда,
Где самая глухая дата
Сегодня столь же молода, —

Где в суматохе муравьиной
Глаза детей желто горят,
Где продается в лавке винной
Навынос снежный Арарат, —

Где в переулке, за глухими
Лохмотьями чужих лачуг,
В ночном кафе усталый химик
Рассказывает про каучук, —

Где ползает на желтом брюхе
Змея, таинственная тварь,
Где гонят мальчиков старухи
Читать таинственный букварь, —

Где всей палитрою Сарьяна,
Под солнцем изжелта-синя,
Большая, плещущая рьяно
Жратных базаров толкотня, —

Где от ужимок оборванца
И мертвых смехом прорвало б,
Где кривоногий Санчо Панса
Осла целует в кроткий лоб, —

Где в полночь в зале ресторанной,
Весь в дымке европейских чар,
Глядится вкрадчиво и странно
Женоподобный янычар.

Вот он к портье подходит вяло,
Нацеливается в друзья,
От слуха к слуху, как бывало,
С нездешней грацией скользя,

И где-нибудь в ночном вагоне,
Секретный разбирая шифр,
Внезапно, как бы от погони,
Теряется… И вдруг решив,

Что гибнет, рвет все донесенья…
И пляшет тень в его окне
Вдоль насыпи… В ночи осенней.
Там. За Араксом. В той стране.

Мы мчались в ту ночь по Военно-Грузинской дороге.
Шарахались дикие кошки и рыси от фар.
Шарахались горы, как сказочные недотроги,
И рушились.
                   Где-то гремел перекат их фанфар.
Но петли подъемов на шины намотаны крепко.
Исчадия тартара сброшены в тартарары.
И Жора-шофер нахлобучил веселую кепку
И остановился на станции против горы,
Воспетой поэтами.
                                 Вид ее так же неистов,
Как в пушкинском веке. Гостиница так же бедна.

Тут мы очутились меж летчиков и альпинистов,
В печальной компании, пившей давно и до дна.
Свирепая водка дымилась в глазах и в стаканах.
Остыл тамада. Не блистал красноречием стол.
И мы разглядели тогда в облаках златотканых,
В зазубринах дикой расселины, в дыме густом
Такую картину:
                         крылом перебитым повиснув,
Влепился в скалу и истерт в порошок самолет.
Он только что найдем. Ущелье в своих ненавистных
Объятьях баюкает кости погибших и ливнями льет.
Шли тучи. Звезд не было. Ночь растянулась.
                                                          Но в сфере
Огня керосиновых ламп продолжалась еще
Трагедия.
                    И, как защитник на смятом бруствере,
Встал кто-то из летчиков, заговорил горячо.
О чем? О стране, где решаются судьбы столетья.
О бьющей насквозь и навылет ночной быстрине.
О смерти, которая хлещет старинною плетью
По стольким отважным. И снова о нашей стране.
О трассе, проложенной в тучах над острою кручей,
О почте, которую не довезли. О гостях,
Которые завтра пройдут по дороге горючей,
Подняв над героями рай исполкомовский стяг.

Товарищи летчики чокались с нами сурово.
И доктор, нехитрый и плотный, как все доктора,
Царивший над пиршеством до половины второго,
Давно уже знал, что давно расходиться пора.
Он встал.
                 Но, неслышно шагая по смертным увечьям,
Сходились вершины Кавказа на тайный совет.
Ревниво прислушалась пропасть к речам человечьим.
Ее в эту ночь раздражал керосиновый свет.
И скалы, приникшие скулами к стеклам террасы,
Молчали (как это известно по многим стихам).
Молчали, и слушали, и отвергали прикрасы
Любых красноречий.
                                    А пир между тем не стихал.

Но рано иль поздно всё кончилось. Кажется, рано:
Почти на рассвете. Дремоты никто не избег.
Тогда проступил огневой транспарант по экрану —
Заглавье идущей зари, недоспавший Казбек.

Мы спали вповалку. А утром, подняв ледорубы
И взявши рюкзаки, товарищи наши ушли
К разбитой машине.
                                  Трагедия грянула в трубы
Финала.
              И горы склонились до самой земли
Серебряными головами. Любая несла бы
За гробом тиару свою в миллиардах карат.
Любая громовая грудь подхватила бы слабый
Раскат похоронного марша в стократный раскат.

И шли бы за гробом и всею оравой лиловой
Орали бы горы: «Вы жертвою пали в борьбе…»
И шли бы, как братья, и неповторимое слово
Сказали о славе, о летчиках и о себе.

Пламенное, пурпурное небо.
Резкий ветер в путанице скал.
Мчится всадник. Был он или не был?
Чей шелом на круче просверкал?

Вихрем тонконогий конь пронесся,
Вихрем ринулся в тартарары…
И опять, не ведая износа,
Лоснится шагрень земной коры.

То не ребра гор залиловели,
Не породы каменный костяк…
Прочитай реченья Руставели,
Побывай у вечности в гостях!

Это кровь играет в побратимах,
В мощной сцепке мускулов и жил,
Это из времен необратимых
Говорит природы старожил.

Это верность дружескому слову.
Это прочно кованная честь.
Так склонись над книгой, чтобы снова
Древнее преданье перечесть.

Ты услышишь здесь рычанье твари,
Гибкой и глазастой по ночам,
Ты увидишь синий лед Мкинвари,
Рек струенье по его плечам.

Ты увидишь, как из всех расселин
Лезет вверх, цепляется, спешит,
Ищет солнца жилистая зелень,
Остролист, орешник и самшит.

Ты увидишь на отвесной круче
Низкорослых каджей ратный стан.
Там в печали мается горючей
Прелесть мира, девушка Нестан.

Что ж посланья узница не пишет?
Разве вихрь листа не донесет?
И она не дышит, ждет и слышит, —
Кто-то дверь темничную трясет.

Вся природа в пламенном томленье,
Ждет заветной встречи, замерла.
Встали, вкопаны в скалу, олени.
Не качнется в тучах тень орла.

Руки голубые простирая,
Ледники сползаются тесней.
И звучит от края и до края:
«Мы — любовь. Мы торжествуем с ней».

Всех светил круженье огневое,
Всех желаний дрожь — она одна.
И когда встречаются те двое,
Чаша мира до краев полна.

Так мечтатель в шапке островерхой,
Безыменный первенец времен,
Ныне встал перед большой проверкой,
Солнцем нашей правды озарен.

Где он жил? Где прах его летучий?
Что за ветер стер его следы?..
Пламенные, пурпурные тучи.
Крик орлов. Туман. Седые льды.

Русла рек. Задебренные спуски.
Ликованье путаных крутизн.
Кровь руды, запекшаяся в сгустки.
Ветер. Нескончаемая жизнь.

В духане, меж блюд и хохочущих морд,
На черной клеенке, на скатерти мокрой
Художник белилами, суриком, охрой
Наметил огромный, как жизнь, натюрморт.

Духанщик ему кахетинским платил
За яркую вывеску. Старое сердце
Стучало от счастья, когда для кутил
Писал он пожар помидоров и перца.

Верблюды и кони, медведи и львы
Смотрели в глаза ему дико и кротко.
Козел улыбался в седую бородку
И прыгал на коврик зеленой травы.

Цыплята, как пули нацелившись в мир,
Сияли прообразом райского детства.
От жизни художнику некуда деться!
Он прямо из рук эту прорву кормил.

В больших шароварах серьезный кинто,
Дитя в гофрированном платьице, девы
Лилейные и полногрудые! Где вы?
Кто дал вам бессмертие, выдумал кто?

Расселины, выставившись напоказ,
Сверкали бесстрашием рысей и кошек.
Как бешено залит луной, как роскошен,
Как жутко раскрашен старинный Кавказ!

И пенились винные роги. Вода
Плескалась в больших тонкогорлых кувшинах,
Рассвет наступил в голосах петушиных,
Во здравие утра сказал тамада.