Владимир Маяковский - Стихотворения (1927)

Между писателем
                             и читателем
                                                 стоят посредники,
и вкус
          у посредника
                               самый средненький.
Этаких
           средненьких
                               из посреднической рати
тыща
         и в критиках
                             и в редакторате.
Куда бы
             мысль твоя
                                ни скакала,
этот
       все
             озирает сонно:
— Я
       человек
                    другого закала.
Помню, как сейчас,
                               в стихах
                                             у Надсо́на…
Рабочий
              не любит
                             строчек коротеньких.
А еще
          посредников
                              кроет Асеев.
А знаки препинания?
                                 Точка —
                                              как родинка.
Вы
     стих украшаете,
                               точки рассеяв.
Товарищ Маяковский,
                                  писали б ямбом,
двугривенный
                       на строчку
                                        прибавил вам бы.—
Расскажет
                 несколько
                                 средневековых легенд,
объяснение
                   часа на четыре затянет,
и ко всему
                 присказывает
                                       унылый интеллигент:
— Вас
           не понимают
                                рабочие и крестьяне.—
Сникает
             автор
                      от сознания вины.
А этот самый
                      критик влиятельный
крестьянина
                    видел
                              только до войны,
при покупке
                  на даче
                              ножки телятины.
А рабочих
                 и того менее —
случайно
               двух
                       во время наводнения.
Глядели
              с моста
                           на места и картины,
на разлив,
                 на плывущие льдины.
Критик
           обошел умиленно
двух представителей
                                  из десяти миллионов.
Ничего особенного —
                                   руки и груди…
Люди — как люди!
А вечером
                 за чаем
                              сидел и хвастал:
— Я вот
             знаю
                     рабочий класс-то.
Я душу
            прочел
                       за их молчанием —
ни упадка,
                ни отчаяния.
Кто может
                 читаться
                                в этаком классе?
Только Гоголь,
                        только классик.
А крестьянство?
                          Тоже.
                                   Никак не иначе.
Как сейчас, помню —
                                  весною, на даче…—
Этакие разговорчики
                                 у литераторов
                                                        у нас
часто
         заменяют
                         знание масс.
И идут
           дореволюционного образца
творения слова,
                         кисти
                                  и резца.
И в массу
                плывет
                            интеллигентский дар —
грезы,
          розы
                  и звон гитар.
Прошу
           писателей,
                            с перепугу бледных,
бросить
             высюсюкивать
                                    стихи для бедных.
Понимает
                ведущий класс
и искусство
                   не хуже вас.
Культуру
               высокую
                             в массы двигай!
Такую,
           как и прочим.
Нужна
          и понятна
                          хорошая книга —
и вам,
          и мне,
                    и крестьянам,
                                          и рабочим.

Я взял газету
и лег на диван.
Читаю:
           «Скучает
Молчанов Иван».
Не скрою, Ванечка:
скушно и нам.
И ваши стишонки —
скуки вина.
Десятый Октябрь
у всех на носу,
а вы
       ухватились
за чью-то косу.
Люби́те
             и Машу
и косы ейные.
Это
      ваше
дело семейное.
Но что нам за толк
от вашей
               от бабы?!
Получше
               стишки
писали хотя бы.
Но плох ваш роман.
И стих неказист.
Вот так
            любил бы
любой гимназист.
Вы нам обещаете,
скушный Ваня,
на случай нужды
пойти, барабаня.
Де, будет
                туман.
И отверзнете рот
на весь
            на туман
заорете:
             — Вперед! —
Де,
     — выше взвивайте
красное знамя!
Вперед, переплетчики,
а я —
         за вами.—
Орать
          «Караул!»,
попавши в туман?
На это
           не надо
большого ума.
Сегодняшний
                      день
возвеличить вам ли,
в хвосте
              у событий
о девушках мямля?!
Поэт
        настоящий
вздувает
              заранее
из искры
              неясной —
ясное знание.

Выходи,
             разголося́
песни,
          смех
                  и галдеж,
партийный
                  и беспартийный —
                                                вся
рабочая молодежь!
Дойди,
            комсомольской колонны вершина,
до места —
                   самого сорного.
Что б не было
                       ни одной
                                     беспризорной машины,
ни одного
               мальчугана беспризорного!
С этого
            понедельника
ни одного бездельника,
и воскресение
                       и суббота
понедельничная работа.
Чините
            пути
                    на субботнике!
Грузите
             вагоны порожненькие!
Сегодня —
                  все плотники,
все
      железнодорожники.
Бодрей
            в ряды,
                        молодежь
комсомола,
                  киркой орудующего.
Сегодня
             новый
                       кладешь
камень
           в здание будущего.

Десять прошло.
                         Понимаете?
                                             Десять!
Как же ж
              поэтам не стараться?
Как
      на театре
                     актерам не чудесить?
Как
      не литься
                      лавой демонстраций?
Десять лет —
                      сразу не минуют.
Десять лет —
                      ужасно много!
А мы
        вспоминаем
                            любую из минут.
С каждой
               минутой
                             шагали в ногу.

Кто не помнит только
переулок
              Орликов?!
В семнадцатом
                         из Орликова
выпускали голенькова.
А теперь
              задираю голову мою
на Запад
              и на Восток,
на Север
               и на Юг.
Солнцами
                окон
                       сияет Госторг,
Ваня
        и Вася —
иди,
       одевайся!

Полдома
              на Тверской
(Газетного угол).
Всю ночь
               и день-деньской —
сквозь окошки
                      вьюга.
Этот дом
               пустой
орал
        на всех:
— Гражданин,
                      стой!
Руки вверх! —
Не послушал окрика,—
от тебя —
                мокренько.
Дом —
            теперь:
                        огня игра.
Подходи хоть ночью ты!
Тут
      тебе
              телеграф —
сбоку почты.
Влю-
        блен
                весь-
                         ма —
вмес-
         то
             пись-
                      ма
к милке
            прямо
шли телеграммы.
На Кузнецком
                      на мосту,
где дома
              сейчас
                         растут,—
помню,
           было:
пала
        кобыла,
а толпа
            над дохлой
голодная
               охала.
А теперь
              магазин
горит
         для разинь.
Ваня
        наряден.
Идет,
         и губа его
вся
      в шоколаде
с фабрики Бабаева.

Вечером
              и поутру,
с трубами
                 и без труб —
подымал
              невозможный труд
улиц
        разрушенных
                             труп.
Под скромностью
                            ложной
                                        радость не тая,
ору
      с победителями
                                голода и тьмы:
— Это —
               я!
Это —
          мы!