Дмитрий Михаловский - Поэты 1880–1890-х годов

Не ждал меня корабль на лоне синих вод,
           Не плакал горько паж любимый
И верный пес не выл пред замком, у ворот,
           Когда «прости» стране родимой
Печально я шептал. Висело над землей
           Туманов серых покрывало.
То было вешним днем, и с неба дождик злой
           Чуть моросил бездушно-вяло.
Я засмеялся вслух, припомнив, что весной
           Зовем мы этот ад суровый.
Весна, весна!.. Увы, в моей стране родной
           Звучит насмешкой это слово.
Весна!.. Но нет весны в отчизне у меня
           Ни у людей, ни у природы.
И, глядя на тоску рыдающего дня,
           Невольно детства вспомнишь годы…

Я у окна стоял… Кругом сгущалась тьма,
           И под покровом тьмы кромешной,
Как люди, мрачные, тянулися дома,
           Как тени, люди шли поспешно.
Я думал: вот прошло пять лет, пять лучших лет,
           В пылу надежд, в чаду сомнений.
Но где священный прах, где в сердце тайный след
           От тех восторгов и томлений?
С отчизной отчего проститься мне не жаль
           И отчего поля чужбины,
Как прежде, не влекут в таинственную даль?
           Увы, дрожащий лист осины
Сильнее прикреплен к родной земле, чем я;
           Я — лист, оторванный грозою.
И я ль один?.. Вас всех, товарищи-друзья,
           Сорвало бурею одною.
Кто скажет: почему? Мы ль не громили ложь,
           Мы ль жертв не жаждали?.. Нет края,
Такого в мире нет угла, где б молодежь,
           Все блага жизни презирая,
Так честно, как у нас, так рано обрекла
           Себя служенью правде строгой.
Жизнь чуть ли не детьми нас прямо повела
           Тернистой подвигов дорогой.
Нам сжал впервые грудь не женских ласк восторг,
           Не сладкий трепет страсти новой,
И первую слезу из детских глаз исторг
           Не взгляд красавицы суровой.
Над скорбной родиной скорбевшие уста
           Шептали первые признанья;
Над прахом дорогим товарища-бойца
           Звучали первые рыданья.
Взамен беспечных слов беседы молодой
           Мы совесть раскрывали нашу;
Взамен хмельной струи из чаши круговой
           Мы испытаний пили чашу.
И что же? Где плоды всех подвигов? Кого
           Наш пламень грел, кому он светит?
Нет нас честней и нет злосчастней никого.
           Но почему? О, кто ответит?!

Напрасно над тобой, родимая страна,
           Промчался правды светлый гений.
Напрасно сеял он живые семена
           Высоких дум, святых стремлений.
Напрасно он сердца дремавшие будил,
           Росой надежды окропляя.
Напрасно молодость на зло он ополчил
           И в битву вел, благословляя.
Вослед за гением желанным над тобой
           Другой промчался мрачный гений.
Как вихорь, посланный завистливой судьбой,
           Он всё губил в своем стремленьи;
И там, где падали живые семена,
           Кропил он мертвою водою;
И там, где молодость цвела, надежд полна,
           Чертил он гроб своей клюкою;
И там, где слышалась благословенья речь,
           Шептал проклятья он сурово,
Чтоб кровь бесцельная багрила братский меч,
           Чтобы бесплодно было слово.
Сбылись проклятия! Порывы и мечты
           Изъела ржавчина бессилья;
Тоскливо жаждет грудь добра и красоты;
           Не поднимая, бьются крылья.

О, в этот грустный час, когда прощальный взгляд
           На край родимый я бросаю,
Когда и слов, и дел, и лиц нестройный ряд
           Тревожной мыслью воскрешаю,—
Какая скорбь и желчь мне заливают грудь!
           Как страшно вдруг обнять мечтою,
Что видел я в пять лет и что, сбираясь в путь,
           Я покидаю за собою…….
…………………………………………………
Героев горсть… Увы, их жертвы и труды
           Не исцелили наши раны,
И на родной земле их грустные следы —
           Одни могильные курганы.
Детей толпу, — больных, озлобленных детей,
           Или мятущихся бесцельно,
Иль тихо гибнущих без воли и страстей
           С тоскою в сердце беспредельной.
И старцев робкий сонм… Запуганы давно,
           Без добродетелей, без веры,
Собою лишь живя, они всем льстят равно,
           Гражданской немощи примеры.
А там, вдали, — его, титана, что к земле
           Прикован мстительной судьбою
И, вместо коршунов, снедаем в сонной мгле
           Невежеством и нищетою.
Кто знает, может быть, уже давно титан
           Забыл свое происхожденье,
И жалобы забыл, и, ослабев от ран,
           Дряхлеет молча в заточеньи…
Но нет, о скорбное перо, остановись,
           И сердце, в грусти безысходной,
Пред тайной высшею смиренно преклонись,
           Когда бессилен ум холодный…
…………………………………………

Прощай, прощай, страна невыплаканных слез,
           Страна порывов неоглядных,
Сил неразбуженных, неисполнимых грез,
           Страна загадок неразгадных;
Страна безмолвия и шумной болтовни,
           Страна испуга и задора,
Страна терпения и детской хлопотни,
           Страна неволи и простора;
Страна бессонницы и векового сна,
           Стремленья к свету и потемок,
Могучей веры и безверия страна;
           Страна могил, страна пеленок,
Страна больных детей, беспечных стариков,
           Загубленных без нужды жизней,
Ненужных слез и жертв, и <рабства, и оков>.
           Прощай, о сфинкс! Прощай, отчизна!

Есть гимны звучные, — я в детстве им внимал.
О, если б мог тебе я посвятить их ныне!
Есть песни дивные, — злой вихорь разбросал
Их звуки светлые по жизненной пустыне…
О, как ничтожно всё, что после я писал,
Пред тем, что пели мне в младенческие годы
И голоса души, и голоса природы!

О, если бы скорбеть душистый мог цветок,
Случайно выросший на поле битвы дикой,
Забрызганный в крови, затоптанный в песок,—
Он бы, как я, скорбел… Я с детства слышал крики
Вражды и мук. Туман кровавый заволок
Зарю моих надежд прекрасных и стыдливых.
Друг! Не ищи меня в моих стихах пытливых.

В них рядом встретишь ты созвучья робких мук
И робких радостей, смесь веры и сомнений.
Я в сумерки веков рожден, когда вокруг
С зарей пугливою боролись ночи тени.
Бывало, чуть в душе раздастся песни звук,
Как слышу голос злой: «Молчи, поэт досужный!
И стань в ряды бойцов: слова теперь ненужны».

Ты лгал, о голос злой! Быть может, никогда
Так страстно мир не ждал пророческого слова.
Лишь слово царствует. Меч был рабом всегда.
Лишь словом создан свет, лишь им создастся снова.
Приди, пророк любви! И гордая вражда
Падет к твоим ногам и будет ждать смиренно,
Что ты прикажешь ей, ты — друг и царь вселенной!

              Восстав от вечери последней,
              Он шел врагов своих встречать,
Слова любви венцом страданий увенчать.
С ним шли ученики. Прохлада ночи летней,
Сменивши знойный день, струилася вкруг них.
И спящий мир в тот час прекрасен был и тих.
Бледнея, месяц плыл по голубой пустыне.
Бессонный ключ, звеня, тишь ночи нарушал,
И где-то мирт расцвел, и бальзамин дышал.
Он шел, дивясь душой. Нет, никогда доныне,
Привыкши созерцать бесплотные черты,
Не видел на земле он столько красоты.

И путь ему лежал вблизи дворца Пилата.
В дворце шла оргия. За мраком колоннад
              Гремела пиршества палата,
И шепота любви был полон темный сад.
То звук лобзания, то смех гетеры хитрый
Раздастся и замрет за мраморной стеной.
Но вот стихает пир. Рыданье нежной цитры
Влилось в немую ночь дрожащею волной.
И голос женщины, печальный и зовущий,
Запел под лепет струн, и разбудил он вдруг
И воздух дремлющий, и сонных ма́слин кущи,
И звезды, и луну, всю ночь, весь мир вокруг.
И мир, отдавшись весь тем звукам, полным яда,
Казалось, трепетал и страстно вторил им:
«Да, средь земных скорбей одна лишь есть отрада.
Да, только тот блажен, кто женщиной любим,
              Кто ночью темной, ночью лунной
              К устам возлюбленной прильнет
              Иль внемлет, как она поет
              Под ропот цитры тихострунной…»
И он ускорил шаг, печали не тая,—
Но песня вслед за ним вилася, как змея.

Чрез город дремлющий теперь вела дорога,
Но город не дремал. Был Пасхи первый день,
И всякий средь семьи вкушал покой и лень,
На кровлю вышедши иль сидя у порога.
И в чуткий слух лились то звонкий детский смех,
То оклик матери, то песенка простая, —
Те звуки и слова, которые для всех,
Кто в мире одинок, звучат как песни рая.
В них слышен был призыв, была мольба слышна:
«Сюда, страдалец, к нам. Одно есть в жизни счастье —
Семьи приветливой любовь и тишина,
И ласки чистые, и кроткое участье…»
А он спешил вперед, исполненный тоски.
И, отставая, шли за ним ученики.

На Масличной горе, вблизи вершины черной,
Две старых ма́слины, обнявшися, росли.
Устав за долгий день учить народ упорный,
Здесь, пред лицом небес и пред лицом земли,
Мо́литься он любил всю ночь, пока с востока
Не брызнут стрелы дня и облака зажгут
И тени от холмов по долам побегут;
Тогда в тени олив он засыпал глубоко.
Туда он шел теперь. Он жаждал пред отцом
Молиться и рыдать наедине в пустыне
И воскресить в душе, пред тягостным концом,
Святой восторг, с каким он ждал конца доныне.
И вот, уж миновав Иосафат пустой,
Он полгоры прошел, скорбя невыразимо,
Как вдруг, из тьмы кустов, ученикам незримо,
Явился злобный дух, и дерзкою пятой
Касаться он дерзал следов пяты нетленной.
Он видел, он постиг, как страждет друг вселенной,
И мрачным торжеством глаза его зажглись,
И, следуя за ним, шептал он:
                                       «Оглянись!
              Прекрасна ночь — и жар любовный
              В людских сердцах сильней горит,
              И сон блаженный, сон греховный
              Над спящим городом парит.
              Грудь ищет страстно груди знойной,
              Горят уста, и взор погас…
              Куда, мечтатель беспокойный,
              Куда бежишь ты в этот час?
              Исполнен к грешникам участья,
              Ужель ты смерть готов принять,
              Чтобы избавить их от счастья,
              Чтоб цель у жизни их отнять?
              О, ты не знаешь власти чудной
              Земной любви, земных утех,
              Как грех силен, как сладок грех…
              Верь, быть подвижником нетрудно
              Тому, кто прожил жизнь, как ты,
              Скитальцем нищим и бездомным,
              Кто потуплялся взором скромным
              Пред дерзким взором красоты
              И убегал перед соблазном.
              Нет, ты вернись в толпу со мной,
              Ты сам сперва в потоке грязном
              Исчезни мутною волной.
              Изведай всё: мученья страсти,
              Объятий вечно новый рай,
              И месть, и зависть испытай,
              И упоенье гордой власти.
              Тогда реши: пустой ли звук
              Тщета грехов и заблуждений,
              И можно ль отказаться вдруг
              От раз вкушенных наслаждений.
              Тогда узнай, легко ль спасти
              Чистейшей жертвой мир нечистый
              И с проторенного пути
              Увлечь толпу на путь тернистый.
              Иль ты мечтаешь, что она
              Забудет всё — очаг семейный,
              Науки тайной письмена,
              И славы гул благоговейный,
              И шум пиров, и страсти бред,
              И вдруг, восстав из грешной бездны,
              Пойдет за призраками вслед —
              Куда? В какой-то мир надзвездный?
И ты мечтал о том, скромнейший изо всех?
Гордыня дикая! Гордыни ослепленье!
      Покуда мир стоит — всесилен грех,
      И бог земной — земное наслажденье.
Вернись! Вернись! Вернись! Тебе я счастье дам…»
Так злобный дух шептал. И горестный учитель
Промолвил, обратясь к своим ученикам:
              «Молитесь! Близко искуситель».
И стал молиться сам. Но только слезный взор
Он поднял вверх, согнув дрожащие колени,
Как снова выступил из мрака злобный гений,
И крылья черные над плачущим простер,
И слезы высушил своим дыханьем льдистым,
И чистый слух язвил злоречием нечистым.
              «Смотри, — коварный дух сказал,—
              Встают виденья дней грядущих.
              Ты видишь пиршественный зал,
              Гостей хохочущих и пьющих?
              Их тесен круг. Седой старик —
              Хозяин пира. С лаской пьяной
              Вот он щекой своей румяной
              К груди красавицы приник.
              То — дочь его: лишь преступленье
              Осилить может пресыщенье.
              Вот засыпает он. Не верь!
              Прикрыв зрачки, как хищный зверь,
              Он смотрит с злобой беспокойной,
              Как сын его, отца достойный,
              Радушно потчует гостей,
              Торопит шуткой пир усталый
              И цедит сам вино в бокалы
              Рукой предательской своей.
              Все пьют. Вдруг вопль… Вскочил,
                                                                         кто в силах…
              Бегут к дверям, ползут назад…
              Кричат, упав: „Измена! Яд!“
              Но поздно. Смерть течет в их жилах.
              Тогда очнувшийся старик
              В объятья сына призывает,
              И стоны смерти прерывает
              Его злорадства дикий крик…
              Кто ж изверг сей? Ночной грабитель?
              Злодей, таящийся во мгле?
              Нет, твой наместник на земле,
              Твоих заветов он хранитель,
              Он — высший совести судья,
              Его народы чтут, как дети.
              Гляди ж, безумец! Вот, спустя
              Пятнадцать медленных столетий,
              К чему распятье приведет!
              Чтоб пресыщенному злодею
              Доставить силу и почет;
              Чтобы, святынею твоею
              Покрыв преступное чело,
              Творить свободней мог он зло…
Вернись! Оставь людей судьбе неумолимой!
Вернись! Ты не спасешь их жертвою своей!»

И, руки вверх воздев, молился друг людей:
              «Да и́дет чаша эта мимо».

И вновь злой гений говорит:
«Вот площадь шумная. Трибуна,
Как бы скала среди буруна,
Над ней высокая царит.
В трибуне той — старик бесстрастный,
Как нищий, в рубище одет.
В его лице кровинки нет,
Недвижен взор сухой и властный.
Толпа, ревущая окрест,
Вблизи него хранит молчанье.
Он оперся на черный крест,
Застыл, как рока изваянье.
И вдруг — о, чудо! — по лицу
Улыбка легкая мелькнула.
Какая сила мертвецу
Способность чувствовать вернула?
Толпа стихает. Слышен хор.
На площадь шествие выходит.
Монах с крестом его подводит
Туда, где высится костер!
Средь черных ряс в рубахах белых
Мужей и жен идут ряды.
Злых пыток свежие следы
Горят на лицах помертвелых.
И вот хоругвей черный лес
Недвижно стал. На возвышеньи
Мелькнули мучеников тени.
И вдруг костер в дыму исчез —
Под стоны жертв, под пенье хора,
Под тяжкий вздох твоей груди…
Но ты на старца погляди!
Не сводит огненного взора
С огня, дыханье затаив.
Он молод стал, он стал красив,
Молитву шепчет… Неужели
Твое он имя произнес?
Тебе — ты слышишь? — он принес
Несчастных в жертву, что сгорели.
Тебя прославил он огнем,
За души грешников предстатель.
Ты весь дрожишь? Так знай, мечтатель:
О кротком имени твоем
Моря из крови заструятся,
Свершится бесконечный ряд
Злодейств ужасных, освятятся
Кинжал и меч, костер и яд.
И будут дикие проклятья
Твою святыню осквернять,
И люди, именем распятья,
Друг друга будут распинать.
И станет знаменем в борьбе непримиримой
Твой крест, твой кроткий крест, симво́л любви твоей…»

И, руки вверх воздев, молился друг людей:
              «Да и́дет чаша эта мимо!»
А демон хохотал:
                               «Взывает к небесам
И чашу горькую ко рту подносит сам.
Как! Не смутил тебя костер, ни пир кровавый?
Ты медлишь здесь, назло и людям и себе?
                 Уж не ошибся ль я в тебе?
И вместо истины не жаждешь ли ты славы?
О, если так, то жди. Удачно выбран миг:
Тьма в городе людей… Иди на муки смело!
Пусть кровь твою прольют, пусть распинают тело.
Я вижу: нрав толпы глубоко ты постиг.
Да, жаждет и она не правды, не святыни,
Но правды идолов, святыни алтарей.
Толпе дай образы, лишь резче да пестрей,
Миражи ей твори средь жизненной пустыни,
Чтоб было вкруг чего, беснуясь, ей плясать
И воздух воплями безумно потрясать.
Поменьше мудрости, лишь было б красок много.
Глаза людей прельщай, не трогая сердец.
Понятней им немой, но блещущий телец
Из туч вещавшего невидимого бога.
Вот отчего твой крест и бледный труп на нем,
Прекрасное лицо и скорби выраженье,
И тернии, и кровь, и воины кругом
Глубоко поразят толпы воображенье,
Легенды создадут — стозвучный бред молвы —
И будут жить в веках, но вечно ли? Увы!
              Гляди: вот храм, твой храм недавно,
              Теперь неведомо он чей.
              Перед толпой оратор славный
              Там держит речь. Всё горячей,
              Неудержимей льется слово.
              Он говорит, что для земли
              Столетья сумрака прошли,
              Что мир стряхнул с себя оковы
              Неправды, рабства — и твои!
              Твою борьбу, твои мученья
              Он осмеянью предает,
              Твою любовь, твои ученья
              Аскета бреднями зовет.
              Тебя клеймит он изувером,
              Голгофу — трусости примером
              И школой нравственных калек.
              Он говорит: в безумья век
              Вселенной правил бог безумный,
              Пусть Разум правит в век разумный!
              И вот, в ответ его речам,
              Раздался гром приветствий пылких,
              Раскрылась дверь — и вносят в храм
              На раззолоченных носилках
              Полураздетую жену,
              Законодательницу оргий.
              Нет, не гремели в старину
              Тебе подобные восторги!
              Тебя сменив, как божество,
              Вступил порок в твою обитель,
              Забыт божественный Учитель,
              И вот — преемница его!
И вот она — толпа, развратная блудница,
              Хоть пресыщенная давно,
То оргий бешеных, то истязаний жрица,
              Всегда безумная равно.
Рабы мучителей, мучители пророков,
              Сыны отцов, которых бог
Хоть смыл с лица земли, но всё ж клейма пороков
              С души детей их смыть не мог.
И за толпу умрешь? Толпой же распят будешь?
              Но слышишь: спят ученики…
Уж если спят они, ужель толпу разбудишь?
              Вернись! В пустыню убеги!..»

Так искушал злой дух, ликуя беспредельно.
И друг людей молчал, поникнув головой.
              Душа скорбела в нем смертельно,
С чела катился пот кровавою струей,
И ум изнемогал от тяжкого боренья.
И вся вселенная в те горькие мгновенья
Недвижно замерла, молчала и ждала…
Великий, страшный час, когда в душе скорбевшей,
              В душе, за целый мир болевшей,
Свершалось таинство борьбы добра и зла.
И там, на небесах, в селеньях жизни горней,
              Настало царство тишины.
И сам господь скорбел, сокрывшись в туче черной.
Толпились ангелы, тоской омрачены.
И вдруг один из них, с поспешною тревогой,
На землю ринулся..
                              Когда, по скорби многой,
Друг мира поднял взор, уже стоял пред ним
С очами, полными надежды и испуга,
Безгрешной красотой сиявший серафим.
И долго, грустные, глядели друг на друга.
И ангел пел:
              «Кто крест однажды хочет несть,
              Тот распинаем будет вечно,
              И если счастье в жертве есть,
              Он будет счастлив бесконечно.

              Награды нет для добрых дел.
              Любовь и скорбь — одно и то же.
              Но этой скорбью кто скорбел,
              Тому всех благ она дороже.

              Какое дело до себя,
              И до других, и до вселенной
              Тому, кто шествовал, любя,
              Куда звал голос сокровенный!

              Но кто, боясь за ним идти,
              Себя сомнением тревожит,
              Пусть бросит крест среди пути,
              Пусть ищет счастья, если может…»

И прояснилися Скорбевшего черты,
И, руки вверх воздев, молился он смиренно:
«Не так, как я хочу, а так, как хочешь ты».
И шепот радости промчался по вселенной.

              Он разбудил учеников
              И молвил: «Час мой наступает».
              И чу! им слышен звук шагов,
              К ним звон оружья долетает.
              Мелькнули факелы в кустах,
              Сноп света вырвался оттуда.
              И вот — с улыбкой на устах
              Из мрака кра́дется Иуда…