Жак Безье - Тень деревьев

Утром в холодный месяц,
в месяц ненастья, замаранный грязью и дымом,
в грустный месяц осады,
когда, щерясь, выли шакалы Марокко,
когда мы ни на что больше не надеялись,
когда мир казался добычей чудовищ,
ломая легкий лед холодного утра,
в раннем тумане Мадрида
я увидел вот этими глазами,
этим сердцем, что видит, —
шли вы:
нежная и зрелая, светлая, крепкая
бригада камня.

Это было время тоски, и разлука
жгла женщин, как уголь.
Испанская смерть,
что острее и терпче смерти,
бродила по полю, дотоле гордому хлебом.
На улице кровь раздавленных людей
смешивалась с водой,
которая вытекала
из сердца разрушенного дома.
Невыносимое молчание матерей,
глаза детей, закрытые навеки,
все было грустью, ущербом, утратой —
убитым садом, вытоптанной верой.
Товарищи, тогда я вас увидел,
и мои глаза еще полны гордостью.

Я увидел в туманное утро:
стойкие и спокойные,
с винтовками,
с голубыми глазами
вы подымались на фронт Кастилии,
пришедшие издалека,
из ваших потерянных родин, из ваших снов,
чтобы отстоять испанский город,
где раненая свобода
не знала, протянет ли день.

Братья,
пусть ребенок и муж, женщины, старцы
узнают вашу высокую повесть,
пусть она дойдет до сердец без надежды,
пусть пронесется по шахтам, полным удушья,
пусть спустится вниз по бесчеловечной лестнице рабства.
Пусть все звезды, все колосья Кастилии и мира
запишут ваши имена, вашу суровую борьбу,
вашу победу, тяжелую и земную, как ветви дуба,
ибо вашей жертвой вы возродили доверье к земле,
вашей щедростью и вашей смертью.
Вы река среди кровавых скал,
стальные голуби, надежда.

Между землей и плотиной олив
и мертвыми испанцами —
Харама, как кинжал,
остановила орды.

Люди Мадрида
с сердцами, позолоченными боем,
как хлеб из пепла,
пришли сюда.

Харама, между дымом и железом
ты — сломанная ветка хрусталя,
лента медалей
для победителей.

Ни взрывы, ни подкопы,
ни ярость натиска,
ни минометы ночи
не покорили этих вод.

Жаждавшие крови,
хлебнув твоей воды —
воды оливы и забвенья, —
лежат — ртом к небу.

За глоток воды —
и кровь предателей сверкает,
как крохотные рыбы
горького ключа.

Хлеб народа
замешан на железе и костях,
высокий, как земля
сопротивленья.

Харама, небо боли,
кильватер крови,
здесь мертвые твои,
Харама.

Блюдо для епископа, блюдо растертое, горькое,
блюдо с кусками железа, с золой, со слезами,
блюдо падающих стен,
блюдо для епископа, блюдо крови Альмерии.

Блюдо для банкира, блюдо, где лица, и щеки, и ямочки
детей счастливого Юга,
блюдо яростных вод, развалин и страха,
блюдо истоптанных лиц, хрящей позвонков,
черное блюдо, блюдо крови Альмерии.

Каждое утро, каждое мутное утро вашей жизни
оно будет дымиться, горячее, на вашем столе.
Вы его слегка отодвинете холеными руками,
между хлебом и виноградом,
вы его слегка отодвинете, чтобы не видеть.
Но это блюдо тихой крови
будет каждое утро перед вами,
каждое утро.

Блюдо для полковника и для супруги полковника,
на полковом празднике,
блюдо для вас, богатые,
для послов, для министров, для нахлебников,
блюдо для дам в покойных креслах,
блюдо рубленого, жидкого, блюдо через край,
блюдо нищей крови,
на каждое утро, на каждый день,
блюдо крови Альмерии —
навсегда, навеки.

 Края, затопленные мукой,
 молчание без края,
 труд муравья, расщепленные скалы,
 а вместо клевера или пшеницы
 кровь.
Привольная Галисия, светлая, как ливень,
теперь соленая от слез.
Эстремадура — кровь вкруг раны,
небо и свинец.
Бадахос средь мертвых в забытьи.
Малага, распаханная смертью,
в горах, над пропастью,
где, обезумев, матери
кидали новорожденных — о камень.
Ярость, гнев,
скорбь, слезы, беспамятство, безумье —
кости на дороге
и камень, похороненный под пылью.
Столько горя, столько смерти,
так страшен бег зверя по звезде,
что и победа не сотрет крови,
ничто — ни море, ни поступь времени,
ни жаркая герань могилы.

Все, что было создано, покорено,
увлажнено, усвоено,
чем любовался глаз —
платочек
хляби земли.

Как почка, как душа, как вырастает
из косточки расщепленной цветок,
показывались формы мира:
веко, колонна, лестница.

О существо вещей, простых и сложных!
Сколько нужно, чтобы стать часами, медью, боем, —
алюминий лазоревых пропорций,
цемент, скрепляющий мечты.

Пыль сгущается, комочек глины, клей —
так создаются вещи,
так прорастают стены,
ползучая лоза вокруг человека.

Средь меди, средь огня и запустенья — клок бумаги.
Как-то ночью
Больной с сухим виском
нес рецепт в аптеку.
Дверь, построенная человеком
и никогда им не открытая.

Все распалось.
Раненая утварь,
простыни, моча, стекло, подушки, щетки,
круги из кожи, нитки, камфора:
бессвязный сон металлов,
лишенный запаха и ворожбы.

Гляди, как умирает дерево
до глуби сердца.
Для человека больше нет корней,
но только горький отдых
под тонкой сеткою дождя.

В руке красавицы гниет гитара.
Слова, что создавали, изгнаны,
а между известью и мрамором
след слез, уже замшелый.

Больше, чем память о земле,
чем совершенство камня и молчанье,
твоя победа,
родина, народ!

Простреленное знамя впереди,
как грудь с рубцами
земли и времени.

Где горняки, где люди, которые вили веревки,
тачали сапоги, ставили сети?
Где они?

Где каменщики, которые высоко в небесах
Ругались и пели?

Где машинисты, которые вели поезда,
эти полуночники и упрямцы?
Где сословье пекарей?

С ружьем, с ружьем.
Среди угрюмого сердцебиения земли,
среди развалин.

Бьют пулей жестокого врага.
Так рвут колючий кустарник,
так топчут змей.

С утра до ночи,
средь золы печального рассвета,
под совершенством полдня.

Прекрасно торжество народа.
Когда идет победа,
сверкают
слепой картофель и небесный виноград.

Огрызок земли. Измолотые роты
среди пшеницы. Сломанные подковы,
иней, камни.
Острая луна.

Луна, как раненая кобылица
в шипах железа и костей.
Грустное сукно
и дым могильщиков.

А позади, за нимбами селитры,
все, что осталось:
нищенское жниво,
сожженное и сожранное.

Ободрана случайная кора.
Развеяна щепотка пепла.
И только звонкий холод
да ткань забытого дождя.

Колени, войдите глубже в землю!
Глаза, ловите все, чтобы назвать и ранить,
чтобы запомнить привкус смерти,
чтобы не знать забвенья!