Константин Бальмонт - Том 2. Стихотворения

Я задыхался много раз,
В глубокой тьме, и в поздний час,
И задыхались близ меня
Другие люди, без огня.

О, да, без лампы, без свечей,
И в доме, бывшем как ничей,
Где только стены говорят,
И даже взгляд не видит взгляд.

Но стены! Стены суть черты,
Границы смежной темноты,
Где тоже кто-то, в поздний час,
Дышал, задохся, и погас.

И два, один с другим, молчат,
И в душах сатанинский чад,
И двум их близость говорит,
Что атом с атомом не слит.

Троеглазые Лемуры,
Телом тяжки и понуры,
Между сосен вековых,
Там, где папоротник-чудо
Разрастается, как груда,
Собрались – и сколько их!

И какой их вид ужасный,
Каждый там – как сон неясный,
Как расплывчатый кошмар,
Исполинские младенцы,
Гнутся пальцы их в коленцы,
Каждый там ни юн, ни стар,

Гнутся руки, гнутся ноги,
Как огромные миноги,
Ноги с пяткой откидной,
Чтоб ходить вперед и задом,
Измеряя задним взглядом
Все, что встанет за спиной.

Да, опасна их дорога,
Плащ их – кожа носорога,
Шкура складками висит,
Над безмозглой головою
Кисти с краской голубою,
С алой краской, – что за вид!

В каждой особи двуполой
Дьявол светится – веселый,
Но веселием таким, –
Тут разумный только взглянет,
Каждый волос дыбом встанет,
Сердце станет ледяным.

Речь их – мямленье сплошное,
«А» и «о» и «у» двойное,
Бормотание и вой,
Желатинность слитных гласных,
Липкость губ отвратно-страстных,
И трясенье головой.

И однако ж, вот что, детки:
То не сказка, это предки,
Это мы в лесах страстей, –
Чтобы в этом убедиться,
Стоит только погрузиться
В лабиринт души своей.

Мы, человеки дней последних, как бледны в жизни мы своей!
Как будто в Мире нет рубинов, и нет цветов, и нет лучей.

Мы знаем золото лишь в деньгах, с остывшим бледным серебром,
Не понимаем мысли молний, не знаем, что поет нам гром.

Для нас блистательное Солнце не бог, несущий жизнь и меч,
А просто желтый шар центральный, планет сферическая печь.

Мы говорим, что мы научны, в наш бесподобный умный век,
Я говорю – мы просто скучны, мы прочь ушли от светлых рек.

Мы разорвали, расщепили живую слитность всех стихий,
И мы, живя одним убийством, бормочем лживо: «не убий».

Я ненавижу человеков, в цилиндрах, в мерзких сюртуках,
Исчадья вечно-душных комнат, что могут видеть лишь в очках.

И видят – только пред собою, так прямо, ну, сажени две,
И топчут хилыми ногами, как звери, все цветы в траве.

Сказав – как звери, я унизил – зверей, конечно, не людей,
Лишь меж зверей еще возможна – жизнь, яркость жизни, без теней.

О, человеки дней последних, вы надоели мне вконец.
Что между вас найти могу я, искатель кладов и сердец!

Вы даже прошлые эпохи наклейкой жалких слов своих
Лишили грозного величья, всех сил живых, размаха их.

Когда какой-нибудь ученый, сказать точнее – маньяк,
Беседовать о прошлом хочет, начнет он бормотанье так: –

То были дни Ихтиозавров, Плезиозавров… О, глупец!
Какие клички ты придумал! Дай не ярлык мне, – образец!

Дай мне почувствовать, что были пиры и хохот Вещества,
Когда не знали страсти – тюрем, и кров живых – была жива.

Ихтиозавры, Динозавры, и Птеродактили – суть бред,
Не бред Стихий, а лепет мозга, который замкнут в кабинет.

Но, если я скажу, что ящер влачился по земле как дом?
Был глыбистой летучей мышью, летел в надземности китом?

И мы при имени Дракона литературность ощутим: –
Кто он? То Дьявол – иль Созвездье – Китайский символ – смутный дым?

Но, если я скажу, что где-то многосаженный горный склон,
Восколебался, закачался, и двинулся – и был Дракон?

Лабораторная зачахлость! Ты смысл различья ощутил?
Иль нужно изъяснить понятней, что ты хромец, лишенный сил?

О, дни, когда был так несроден Литературе человек,
Что, если закрепить хотел он, что слышал от морей и рек,

Влагал он сложные понятья – в иероглифы, не в слова,
И панорама Неба, Мира в тех записях была жива.

То живопись была, слиянье зверей, людей, и птиц, в одно. –
Зачем, Изида, возле Сфинкса, под Солнцем быть мне не дано!

Человечек современный, низкорослый, слабосильный,
Мелкий собственник, законник, лицемерный семьянин,
Весь трусливый, весь двуличный, косодушный, щепетильный,
Вся душа его, душонка – точно из морщин.

Вечно должен и не должен, то нельзя, а это можно,
Брак законный, спрос и купля, облик сонный, гроб сердец,
Можешь карты, можешь мысли передернуть – осторожно,
Явно грабить неразумно, но – стриги овец.

Монотонный, односложный, как напевы людоеда: –
Тот упорно две-три ноты тянет – тянет без конца,
Зверь несчастный существует от обеда до обеда,
Чтоб поесть, жену убьет он, умертвит отца.

Этот ту же песню тянет, только он ведь просвещенный,
Он оформит, он запишет, дверь запрет он на крючок.
Бледноумный, сыщик вольных, немочь сердца, евнух сонный, –
О, когда б ты, миллионный, вдруг исчезнуть мог!

Безумствуют, кричат, смеются,
Хохочут, бешено рыдают,
Предлинным языком болтают,
Слов не жалеют, речи льются,
Многоглагольно, и нестройно,
Бесстыдно, пошло, непристойно.

Внимают тем, кто всех глупее,
Кто долог в болтовне тягучей,
Кто человеком быть не смея,
Но тварью быть с зверьми умея,
Раскрасит краскою линючей
Какой-нибудь узор дешевый,
Приткнет его на столб дубовый,
И речью нудною, скрипучей,
Под этот стяг сбирает стадо,
Где каждый с каждым может спорить,
Кто всех животней мутью взгляда,
Кто лучше сможет свет позорить.
О, сердце, есть костры и светы,
Есть в блеск одетые планеты,
Но есть и угли, мраки, дымы
На фоне вечного Горенья.
Поняв, щади свои мгновенья,
Ты видишь: эти – одержимы,
Беги от них, им нет спасенья,
Им радостно, что Бес к ним жмется,
Который Глупостью зовется,
Он вечно ищет продолженья,
Чтоб корм найти, в хлевах он бродит,
И безошибочно находит
Умалишенные виденья.

О, сердце, Глупый Бес – как Лама,
Что правит душами в Тибете:
Один умрет – другой, для срама,
Всегда в запасе есть на свете.
Беги из душного Бедлама,
И знай, что, если есть спасенье
Для прокаженных, – есть прозренье, –
И что слепцы Судьбой хранимы, –
Глупцы навек неизлечимы.

История людей –
История войны,
Разнузданность страстей
В театре Сатаны.

Страна теснит страну,
И взгляд встречает взгляд.
За краткую весну
Несчетный ряд расплат.

У бешенства мечты
И бешеный язык,
Личина доброты
Спадает в быстрый миг.

Что правдою зовут,
Мучительная ложь.
Смеются ль, – тут как тут
За пазухою нож.

И снова льется кровь
Из темной глубины.
И вот мы вновь, мы вновь –
Актеры Сатаны.

Боже мой, о, Боже мой, за что мои страданья?
Нежен я, и кроток я, а страшный мир жесток.
Явственно я чувствую весь ужас трепетанья
Тысяч рук оторванных, разбитых рук и ног.

Рвущиеся в воздухе безумные гранаты,
Бывший человеческим и ставший зверским взгляд,
Звуков сумасшествия тяжелые раскаты,
Гимн свинца и пороха, напевы пуль звенят.

Сонмы пчел убийственных, что жалят в самом деле,
И готовят Дьяволу не желтый, красный мед,
Соты динамитные, летучие шрапнели,
Помыслы лиддитные, свирепый пулемет.

А далеко, в городе, где вор готовит сметы,
Люди крепковыйные смеются, пьют, едят.
Слышится: «Что нового?» Слегка шуршат газеты.
«Вы сегодня в Опере?» – «В партере, пятый ряд».

Широко замыслены безмерные мученья,
Водопад обрушился, и Хаос властелин,
Все мое потоплено, кипит, гудит теченье, –
Я, цветы сбирающий, что ж сделаю один!

«Кто визжит, скулит, и плачет?»
  Просвистел тесак.
«Ты как мяч, и ум твой скачет,
  Ты щенок, дурак!»

«Кто мешает битве честной?»
  Крикнуло ружье.
«Мертвый книжник, трус известный,
  Баба, – прочь ее!»

«Кто поет про руки, ноги?»
  Грянул барабан.
«Раб проклятый, прочь с дороги,
  Ты должно быть пьян!»

Гневной дробью разразился
  Грозный барабан.
«Если штык о штык забился,
  Штык затем и дан!»

Пушки глухо зарычали,
  Вспыхнул красный свет,
Жерла жерлам отвечали,
  Ясен был ответ.

Точно чей-то зов с амвона
  Прозвучал в мечте.
И несчетные знамена
  Бились в высоте.

Сильный, бодрый, гордый, смелый,
  Был и я солдат,
Шел в безвестные пределы,
  Напрягая взгляд.

Шло нас много, пели звоны.
  С Неба лили свет
Миллионы, миллионы
  Царственных планет.