Всеволод Рождественский - Стихотворения

Ничего нет на свете прекрасней дороги!
Не жалей ни о чем, что легло позади.
Разве жизнь хороша без ветров и тревоги?
Разве песенной воле не тесно в груди?

За лиловый клочок паровозного дыма,
За гудок парохода на хвойной реке,
За разливы лугов, проносящихся мимо,
Всё отдать я готов беспокойной тоске.

От качанья, от визга, от пляски вагона
Поднимается песенный грохот — и вот
Жизнь летит с озаренного месяцем склона
На косматый, развернутый ветром восход.

За разломом степей открываются горы,
В золотую пшеницу врезается путь,
Отлетают платформы, и с грохотом скорый
Рвет тугое пространство о дымную грудь.

Вьются горы и реки в привычном узоре,
Но по-новому дышат под небом густым
И кубанские степи, и Черное море,
И суровый Кавказ, и обрывистый Крым.

О, дорога, дорога! Я знаю заране,
Что, как только потянет теплом по весне,
Всё отдам я за солнце, за ветер скитаний,
За высокую дружбу к родной стороне!

…По сухим дорогам Крыма
В кипарисах и луне…
Сколько дней, скользнувших мимо,
Унеслось неудержимо,
Воскресая лишь во сне!

А когда-то набегало
Море пеною у ног,
Жизнь моя перебирала
Без конца и без начала
В пальцах льющийся песок.

Это снилось или было
За туманом давних лет?
Иль всё дальше уносила
Неподвластная нам сила
То, чему возврата нет?

Если память и остынет
И померкнет за чертой,
Всё же сердца не покинет
Бег волны на берег синий
И немолчный гул морской.

Я камешком лежу в ладонях Коктебеля.
И вот она плывет, горячая неделя,

С полынным запахом в окошке на закат,
С ворчанием волны и трескотней цикад…

Здесь, в этом воздухе, пылающем и чистом,
Совсем я звонким стал и жарко-золотистым

Горячим камешком, счастливым навсегда,
Соленым, как земля, и горьким, как вода.

Вот утро… Всё в луче, лазурью пропыленном,
Оно к моим зрачкам подкралось полусонным,

И, распахнув окно, сквозь жаркий полумрак
Впускаю в сердце я огонь и Карадаг.

Летучих паутин отбрасывая нити,
Вновь, голый, как Гоген в коричневом Таити,

По лестнице бегу на раскаленный двор,
На берег, где шумит взлохмаченный простор

И с пеной на гребне, обрушив нетерпенье,
В тяжелых пригоршнях ворочает каменья.

Там, с ветром сочетав стремительный разбег,
Я телом брошенным разбрызгиваю снег,

Плечом взрезаю синь, безумствую на воле
В прозрачной, ледяной, зеленоватой соли,

Ловлю дыханье волн и, слушая прибой,
Качаюсь на спине медузой голубой.

Потом на берегу, песком наполнив руки,
Я долго предаюсь пленительной науке:

Считаю камешки — их тяжесть, форму, цвет,
Как четки мудрости, жемчужины примет.

У ног моих шуршит разорванная влага,
Струится в воздухе громада Карадага,

И дымчатый янтарь расплавленного дня
Брожением вина вливается в меня.

В закатной «Мастерской», где в окнах мыс и море,
Пишу, брожу мечтой в лазурном кругозоре

Иль, с гордой рифмою оставя праздный спор,
Как в тишину пещер, вступаю в разговор,

Исполненный огня, и горечи, и меда,
С сребристым мудрецом в повязке Гезиода,

В словах которого, порхающих как моль,
Сверкает всех веков отстоянная соль.

Он водит кисточкой по вкрадчивой бумаге,
Он колет мысль мою концом масонской шпаги

И клонит над столом изваянный свой лик
Средь масок, словарей, сухих цветов и книг…

Но поздно… Спит залив в размывчатой короне,
Забытая свеча тоскует на балконе,

Светила мудрецов, согласный правя хор,
Свой невод завели над головами гор,

И горестным стихом, как чаша пировая,
Мне «море Черное шумит, не умолкая».

Хозяин проводить выходит на порог,
И дышит нам в лицо полынь ночных дорог.

Вновь лестница, чердак… Здесь,
                                         встречен лунным светом,
На миг мальчишески я мню себя поэтом,

Спешу опять раскрыть заветную тетрадь,
Ликую, и пою, и не могу дышать…

А ночь идет в окне, а ветер, синь и черен,
Несет по бархату разлет огнистых зерен,

И пляшут бабочки, и клонится свеча,
И рухнувший прибой я слышу у плеча.

Мерным грохотом и звоном
И качаньем невпопад
За последним перегоном
Ты встаешь в окне вагонном,
Просыпаясь, Ленинград.

Друг, я ждал тебя немало…
В нетерпенье — видишь сам —
Перед аркою вокзала
Сразу сердце застучало
По сцепленьям и мостам.

Брат мой гулкий, брат туманный,
Полный мужества всегда,
Город воли неустанной,
По гудкам встающий рано
Для великих дел труда.

Как Нева, что тратит пену
На устоях мостовых,
Как заря — зари на смену, —
Я отныне знаю цену
Слов неспешных и скупых.

Друг твоим садам и водам,
Я живу, тебя храня.
Шаг за шагом, год за годом,
Сквозь раздумья к строгим одам
Вел ты бережно меня.

Возвращаясь издалёка,
Я опять увидеть рад,
Что в судьбе твоей высокой
Вслед ампиру и барокко
Вырос юный Ленинград,

Что вливает в гром завода
И Нева свой бурный стих,
Что людей твоих порода
И суровая погода —
Счастье лучших дней моих!

Есть в Имеретии вино —
Не всем понравится оно.

Зайди в какой-нибудь духан,
Проси полней налить стакан —

Тебе хозяин принесет
Вино, чеснок и синий лед.

И вот — от первого глотка —
Сама опустится рука,

Вдохнешь ты давнюю полынь
И ветра солнечную синь.

Увидишь ласточек, и дом,
И сизый тополь над окном,

Себя увидишь в речке дней —
Но лучше, радостней, вольней —

Как будто в вещую тетрадь
Еще не начал ты писать.

И снегом первого листа
Душа раскрыта и пуста.

Глоток второй — и невпопад
В саду деревья зашумят,

Сгоревших дней ползучий дым
Вдруг встанет дубом молодым,

Раскинет ветви и, гудя,
Обрушит олово дождя.

Тут ты очнешься — и потом
Ударишь в доски кулаком,

И, распахнувши в ночь окно,
Допьешь проклятое вино!

Фаянсовых небес неуловимый скат,
Кольцо лиловых гор и золото пустыни…
На синей скатерти шафранный ломтик дыни
Прозрачен и душист, как вянущий закат.

В окне — горячий день, волны глухой каданс,
Литая бронза груш, где осень не иссякла,
Залив, натянутый, как крепкий лук Геракла,
На кресле — плед, очки, тетрадь, «Mercure de Françe».

Налево — полка книг: народы и века,
На гладком ватмане разбрызганная призма,
И, словно лебеди эпохи символизма,
В наклонном зеркале лепные облака…

Я пью из чаши гор полуденный отстой,
Я тихо взор веду вдоль тающих окраин,
А рядом сих пустынь апостол и хозяин
Склонился к посоху седою головой.

Повязкой эллинской охвачен львиный лоб,
Но в буйной седине — вся сила Запорожья,
Все ветры Скифии, вся молодость Стрибожья —
Не Пан, не Гезиод — мятежный протопоп.

Из русской совести, отстоянной как хмель,
Из знойного песка в полынном кругозоре,
Из скифских пажитей и эллинского моря
Он изваял страну и назвал: Коктебель.