Владимир Набоков - Стихотворения

Из Московии суровой
он сюда перешагнул.
Полюбил он моря гул,
городок наш изразцовый;

и бродил вдоль берегов, —
загорелый, грубый, юный.
Ветер. Пепельные дюны.
Стук далеких топоров.

Разноцветные заплаты
парусов над рябью вод.
Стая чаек. Небосвод, —
как фаянс, зеленоватый.

Были мудры вечера.
Кружки. Сонные соседи.
Думы голосом победы
звали плотника-Петра.

У стола мечтал он важно.
Четко тикали часы.
Помню: жесткие усы,
взор жестокий и отважный,
тень локтей и головы,
полки в маленькой таверне,
и на печке — блеск вечерний
и квадраты синевы.

Не всё ли равно мне, рабой ли, наемницей,
      иль просто безумной тебя назовут?
Ты светишь… Взгляну — и мне счастие вспомнится.
      Да, эти лучи не зайдут.

Ты в страсти моей, и в страданьях торжественных,
      и в женском медлительном взгляде была.
В полях озаренных, холодных и девственных,
      цветком голубым ты цвела.

Ты осень водила по рощам заплаканным,
      весной целовала ресницы мои.
Ты в душных церквах повторяла за дьяконом
      слепые слова ектеньи.

Ты летом за нивой звенела зарницами,
      в день зимний я в инее видел твой лик.
Ты ночью склонялась со мной над страницами
      властительных, песенных книг.

Была ты и будешь. Таинственно создан я
      из блеска и дымки твоих облаков.
Когда надо мною ночь плещется звездная,
      я слышу твой реющий зов.

Ты — в сердце, Россия. Ты — цель и подножие,
      ты — в ропоте крови, в смятенье мечты.
И мне ли плутать в этот век бездорожия?
      Мне светишь по-прежнему ты.

Эту жизнь я люблю исступленной любовью…
        По заре выхожу на крыльцо.
Из-за моря багряного пламенной кровью
        солнце буйно мне плещет в лицо…

Дуновенья весны, как незримые девы,
        с ярким смехом целуют меня.
Многозвучная жизнь! Лепестки и напевы,
        и на всем — паутина огня!

И когда всё уйдет, и томиться я буду
        у безмолвного Бога в плену, —
о, клянусь — ничего, ничего не забуду
        и на мир отдаленный взгляну.

С сожаленьем безмерным и с завистью чудной
        оглянусь — и замру я, следя,
как пылает и катится шар изумрудный
        в полосе огневого дождя!

И я вспомню о солнце, о солнце победном,
        и о счастии каждого дня.
Вдохновенье я вспомню, и ангелам бледным
        я скажу: отпустите меня!

Я не ваш. Я сияньем горю беззаконным
        в белой дымке бестрепетных крыл,
и мечтами я там, где ребенком влюбленным
        и ликующим богом я был!

Склонясь над чашею прозрачной —
над чашей озера жемчужной,
три кипариса чудно-мрачно
шумят в лазури ночи южной.

Как будто черные монахи,
вокруг сияющей святыни,
в смятенье вещем, в смутном страхе,
поют молитвы по-латыни.

Еще безмолвствую и крепну я в тиши.
Созданий будущих заоблачные грани
еще скрываются во мгле моей души,
как выси горные в предутреннем тумане.

Приветствую тебя, мой неизбежный день.
Всё шире, шире даль, светлей, разнообразней,
и на звенящую, на первую ступень
всхожу, исполненный блаженства и боязни.

Всплывает берег на заре,
летает ветер благовонный.
Как бы стоит корабль наш сонный
в огромном, круглом янтаре.

Кругами влагу бороздя,
плеснется стая рыб дремотно,
и этот трепет мимолетный —
как рябь от легкого дождя.

Стамбул из сумрака встает:
два резко-черных минарета
на смуглом золоте рассвета,
над озаренным шелком вод.

По саду бродишь и думаешь ты.
Тень пролилась на большие цветы.

Звонкою ночью у ветра спроси:
так же ль березы шумят на Руси?

Страстно спроси у хрустальной луны:
так же ль на родине реки ясны?

Ветер ответит, ответят лучи…
Всё ты узнаешь, но только смолчи.

Что нужно сердцу моему,
чтоб быть счастливым? Так немного…
Люблю зверей, деревья, Бога,
и в полдень луч, и в полночь тьму.

И на краю небытия
скажу: где были огорченья?
Я пел, а если плакал я —
так лишь слезами восхищенья…

Колоколов напев узорный;
волненье мартовского дня;
в спирту зеленом чертик черный,
и пестрота, и толкотня;
и ветер с влажными устами,
и почек вербных жемчуга,
и облака над куполами,
как лучезарные снега;
и красная звезда на палке,
и писк бумажных языков,
и гул, и лужи, как фиалки,
в просветах острых меж лотков;
и шепот дерзких дуновений:
лети, признаний не таи! —
О, юность, полная видений!
О, песни первые мои!

Пахнуло с восходом огромной луны
сладчайшею свежестью в плечи весны.

Колеблясь, колдуя в лазури ночной,
прозрачное чудо висит над рекой.

Всё тихо и хрупко. Лишь дышит камыш;
над влагой мелькает летучая мышь.

Волшебно-возможного полночь полна.
Река предо мною зеркально-черна.

Гляжу я — и тина горит серебром,
и капают звезды в тумане сыром.

Гляжу — и, сияя в извилистой мгле,
русалка плывет на сосновом стволе.

Ладони простерла и ловит луну:
качнется, качнется и канет ко дну.

Я вздрогнул, я крикнул: взгляни, подплыви!
Вздохнули, как струны, речные струи.

Остался лишь тонкий, сверкающий круг, —
да в воздухе тает таинственный звук…

Разбились облака. Алмазы дождевые,
сверкая, капают, то тише, то быстрей,
с благоухающих, взволнованных ветвей.
Так Богу на ладонь дни катятся людские;
так — отрывается дыханьем бытия
и звучно падает в пределы неземные
        песнь каждая моя....

Мне так просто и радостно снилось:
ты стояла одна на крыльце
и рукой от зари заслонилась,
а заря у тебя на лице.

Упадали легко и росисто
луч на платье и тень на порог,
а в саду каждый листик лучистый
улыбался, как маленький бог.

Ты глядела, мое сновиденье,
в глубину голубую аллей,
и сквозное листвы отраженье
трепетало на шее твоей.

Я не знаю, что всё это значит,
почему я проснулся в слезах…
Кто-то в сердце смеется и плачет,
и стоишь ты на солнце в дверях.

В той чаще, где тысячи ягод
краснели, как точки огня,
мы двое играли; он на год,
лишь на год был старше меня.

Игру нам виденья внушали
из пестрых, воинственных книг,
и сказочно сосны шуршали,
и мир был душист и велик.

Мы выросли… Годы настали
борьбы и позора и мук.
Однажды, мне тихо сказали:
«Убит он — веселый твой друг…»

Хоть проще всё было, суровей, —
играл он всё в ту же игру.
Мне помнится: каплями крови
краснела брусника в бору.