Николай Алл - Русская поэзия Китая: Антология

На голубом — причудливые блики,
Их отражения на встречных лицах.
Ты рядом, странно новый и двуликий,
И бархатные шепчутся ресницы.

И взгляд твой потемневший, незнакомый,
В нем заблудились золото и краски.
Ты не таким со мной бываешь дома,
Лицо как будто скрыто полумаской.

И все кругом, как сон… Фата-моргана.
На белом кружеве алеют маки.
Вдали маячат контуры экрана
И огненные вспыхивают знаки.

Идем в молчаньи… Снеговые волны
Потоком белым вырвались из плена.
И отсветом невидимого горна
На них блуждает розовая пена.

«Я сыграю для вас баркаролу Чайковского», —
Улыбнувшись глазами, сказала ты мне.
Облака на закате, как цвет абрикосовый,
Розовели в открытом навстречу окне.

Ты к роялю прошла, в белом платье воздушная,
И на стол переставила в тонкой вазе цветы,
И была тишина чутким звуком нарушена,
И мгновенно твои изменились черты.

Нервно вздрогнули брови, в улыбке рассеянной
Приподнялись углы непокорного рта…
И возникла, вечерней прохладой навеяна,
Воплощенная в звуках чудесных мечта.

И звенела мелодия тихая, нежная…
Незаметно закат побледнел и погас,
И спустился на землю в немом безмятежии
Зачарованный сказкой, задумчивый час.

И казалось, что вечер далек от реальности,
Как обрывок неясных, мечтательных снов…
Отдыхала земля, посылая в усталости
Нам в окно тонкий запах вечерних цветов.

В бледных сумерках профиль, увенчанный косами,
Лепестки чуть открытого нежного рта…
Ты играла тогда баркаролу Чайковского,
В тихий час расцветала неслышно мечта.

За шторами сумрак таинственно синий.
     Ты тихо мечтаешь одна.
И звезды задумчивых бархатных цинний
     Неслышно грустят у окна.

И в памяти голос томительно нежный
     И лаской звенящий вопрос.
Упала на плечи волною небрежной
     Копна золотистых волос

И складки у платья, как белые крылья,
     Как бабочки, взятые в плен.
Ты гибкие руки, нежней белых лилий,
     Устало сплела у колен.

И кажется час этот бархатный, синий
    Обрывком далекого сна…
И звезды любимых мечтательных цинний
    Неслышно грустят у окна.

Словно вырвались сразу на волю
Зазвеневшие в песне слова:
…………………………………………..
Васильковое синее поле
И над ним высоко синева.

И большая прямая дорога,
Уводящая в синюю даль;

Наступающий сумрак над стогом
Протянул голубую вуаль.

Вот и лес. Тихий шелест березок,
Робкий шепот цветов в полусне,
И в душе задрожавшие слезы
Об ушедшей, как юность, весне.

У ручья стены ветхой часовни,
В ней лампады огонь голубой,
В трепетании света неровном
Улыбнулся Христос над тобой.

На скрипящие тихо ступени
На мгновенье присесть, отдохнуть.
Последить, как сгущаются тени,
И опять продолжать дальний путь.

И опять: васильковое поле,
Шелестит под ногами трава…
……………………………………………..
Это песня о радостной воле,
В ней звенят и тоскуют слова.

Ты молишься доверчиво и нежно,
Сложив спокойно тонкие ладони.
Твои глаза и ясны, и безгрешны,
В них свет лампады, отражаясь, тонет.

Полуоткрытый рот — лишь вздох, не шепот.
Забывшиеся на ресницах слезы.
Не жалоба сомнения, не ропот —
Молитвенный порыв в застывшей позе.

Не просишь ни о чем. Цветком открылась
Твоя душа в лучах горячей веры,
Вся трепетным восторгом окрылилась
И улетела в голубые сферы.
……………………………………..
Тень у иконы (словно крылья машут),
Твое лицо задумчиво и строго.
Твои ладони — розовая чаша,
В которой ты несешь молитву Богу.

И жар молитвы этой не остынет,
Сам Бог отыщет светлым, ясным взглядом
В огромной, темной мировой пустыне
Мерцающий огонь твоей лампады.

Ты хризантемы мне принес в подарок,
В осенний вечер, в тихий, синий час.
И этот вечер в памяти так ярок:
Слова твои, и ласка грустных глаз,

И нежный поцелуй твой на прощанье,
И твой уход туда, в осенний мрак…
И до сих пор живут воспоминанья
В твоих цветах, в опавших лепестках.

Чугунным шагом шел февраль.
И где-то между льдами ныла
Моя всегдашняя печаль —
Она шла рядом и застыла.

И пешим идучи по льду
Упорно-гулкого Байкала,
Я знал, что если не дойду,
То горя, в общем, будет мало.

Меня потом произведут.
Быть может, орден даже будет,
Но лошади мне не дадут,
Чтоб выбраться, родные люди.

Трубач потом протрубит сбор,
И наспех перед всей колонной,
В рассвете напрягая взор,
Прочтут приказ угрюмо, сонно.

И если стынущий мороз
Не будет для оркестра сильным,
То марш тогда «Принцесса Грез»
Ударит в воздухе пустынном.

А я останусь замерзать
На голом льду, нагой перине,
И не узнает моя мать,
Что на Байкале сын застынет.

Тогда я все-таки дошел
И, не молясь, напился водки,
Потом слезами орошал
Свои таежные обмотки.

Я это вспомнил потому,
Что и теперь я, пьяный, воя,
Иду в июне, как по льду,
Один или вдвоем с тоскою.

Я думал так: есть города,
Где бродит жизнь июньским зноем,
Но, видно, надо навсегда
Расстаться мне с моим покоем.

В бою, в походах, в городах.
Где улиц светы ярче лампы,
Где в буйном воздухе, в стенах
Звучат напевы «Сильвы», «Цампы»,

Я одиночество свое
Никак, наверно, не забуду,
И если в Царствие Твое
Войду — и там печальным буду!

Мой голос звучал, словно бронзовый гонг.
Свои прочитал я стихи.
Не скрипнул ни разу уютный шезлонг,
Лишь душно дышали духи.

Сиреневый воздух метался, и млел,
И стыл, голубея в очах,
Был матово-бледен, был сумрачно-бел
Платок у нее на плечах.

А море с луною, поникшей вдали,
Струилось, покорно словам,
Стихи и гудели, и пели, и жгли,
И рвались навстречу векам.

И бронзовый голос, и бронза луны,
Сиреневый воздух и очи —
Все терпкою сладостью были полны
На лоне и моря, и ночи.

Когда ж я окончил, дрожащей рукой
Коснувшись пустого бокала,
Она мне сказала: «Ах вот вы какой!
А я ведь — представьте! — не знала».

В этой фанзе так душно и жарко.
А в дверях бесконечны моря,
Где развесилась пламенно-ярко
Пеленавшая запад заря.

Из уюта я вижу, как юно
От заката к нам волны бегут.
Паутинятся контуры шхуны
И певучий ее рангоут.

Вот закат, истлевая, увянет, —
Он от жара давно изнемог, —
И из опийной трубки потянет
Сладковатый и сизый дымок.

Этот кан и ханшинные чарки
Поплывут — расплываясь — вдали,
Там, где ткут вековечные Парки
Незатейливо судьбы мои.

«Ля-иль-лях», — муэдзин напевает
Над простором киргизских песков,
Попираемых вечером в мае
Эскадронами наших подков.

И опять, и опять это небо,
Как миража дразнящего страж.
Тянет красным в Москву, и в победу,
И к Кремлю, что давно уж не наш.

А когда, извиваясь на трубке,
Новый опийный ком зашипит,
Как в стекле представляется хрупком
Бесконечного города вид.

Там закат не багрян, а янтарен,
Если в пыль претворяется грязь
И от тысячи трубных испарин
От Ходынки до неба взвилась.

Как сейчас. Я стою на балконе
И молюсь, замирая, тебе,
Пресвятой и пречистой иконе,
Лика Божьего граду — Москве.

Ты — внизу. Я в кварталах Арбата,
Наверху, посреди балюстрад,
А шафранные пятна заката
Заливают лучами Арбат.

А поверх, расплывался медью,
Будто в ризах старинных икон,
Вечной благостью радостно вея,
Золотистый ко всенощной звон…