Велимир Хлебников - Том 4. Драматические поэмы. Драмы. Сцены
Любовник (с поднятым воротником и блещущими смелостью глазами, в тени ворот, где злой стоит младший дворник). Здесь должна пройти Оля. Черт, на помощь! На помощь, милый Черт!
Черт. Я здесь, молодой человек, что вам угодно от меня?
Молодой человек. Немногого. Ты видишь – на углу? Ты понимаешь, здесь толпы съехавшихся с разных концов русской земли девушек истребляют свои права быть нашим небом и справляют те, которые способны обратить ведьм в бегство, <черные службы Наву>. Ты понял, добрый Черт? Понимаешь, люди так захотели быть святыми, что самый злой черт все-таки немного добрее самого лучшего человека. Раз, два – ведьма и лешак. Я или она, но полет, полет по сиво-сумрачному небу, где строи труб, где город, кушающий вершки и оставляющий людям корешки, стремится стать тем, чем давно уже умел стать лишай на корнях берез и их ветках. Полет, черт возьми, Черт!
Черт. Слушаюсь ваших приказаний, добрый и благосклонный господин и вместе с тем молодой человек, в котором кровь играет, как когда-то в вселенной божество. А ныне оно утихло.
Молодой господин. Обдумай в мелочах наше предприятие. Опьем эту ночь и эту легкую метель за наше предприятие и будем на «ты».
Черт. Я предпочитаю следовать вдохновению. Что же касается «Ты», «Вы», <это> плотина пруда и все<го>, что не луга, а мельник бывает виновником их затопления. Однако здесь становится жарко даже и для нас, умеющих жить в пекле. Ты знаешь, кто это? В сусличьей остроконечной шапке, в дубленом зипуне, подвязанном зеленым поясом, и притворяющийся пьяным? Это Перун.
Перун. А мне наплевать, хотите облесить степи виселицами для изменников и обезлесить леса – облесяйте. Ваше счастье и ваше добро – манная утка для диких товарищей, летящих на гибель. Вот почему она цела, зовет спокон веков на выстрелы. А мне наплевать. Я пришел вас спасти. А не хотите, как знаете.
Старичок. Ведомо, против воли нельзя…
Мальчишка (к Перуну). Дядюшка, а дядюшка, достань воробушка!
Перун. А мне наплевать. Городовой, а городовой, ты хороший человек, а?
Городовой. Некогда мне с тобою разговаривать.
Кто-то. Ух! вот это д-да! (Изумленный, останавливается и бежит дальше).
Молодой господин. Как ты думаешь, Черт, много ли сейчас времени?
Черт. Судя по вашему лицу, я думаю, осталось ровно столько, чтобы ко времени появления вашей обольстительницы ее красота имела нежные очертания скуки.
Молодой господин. В этом есть опасность, мой дорогой.
Черт. Опасность? Опасны, но я когда-то пас сны! Смотри: в охабне и жемчугами покрытой мурмолке «последний русский», ты видишь, идет. Не правда ли, его брови приподняты грозой, а на устах змеится недобрая улыбка. О, он предвидит то, о чем бросил пророчество в дубленом зипуне Перун, но кто его слушает? На него только с улыбкой оглядываются и, смеясь, показывают пальцами. Он тоже знает кое-что о лесах, о которых не знал Геродот. Но что это, цветочные войны? Мечи из цветов?! Смотрите, завязывается битва. Обороняются, играя снежками, выходя с книгами в руках, с утомленными лицами, они бросают и храбро ведут битву цветов. О, в этой битве цветов и я умереть готов! Здесь есть лица недурные даже для ведем. Но есть и ученые.
Крашеные кошки и собаки прилежно заменяют соболя расходящихся с учения девушек.
Песнь гуляк<и>.
Я пою навстречу тучам:
Сном мгновенным, сном летучим
Именуйте жизни зелье.
Жизни тесна, низка келья.
Но порою слишком жгучим
Взорам тонко покрывало.
Мы напевы смерти учим
До седьмого истин вала.
Одна. Конт… Кент… Кин…
Молодой господин. Она! (Бросается с поднятой рукой).
Черт. Куда?
Молодой господин. На звезду, купающую свой лик в котле, орошенном кровью.
Черт. Есть! Вы подымаетесь как два зверя, оставив на земле все ненужное. Среди возгласов «Ах! Ох! Ах!» падаете в обморок. В чем дело? Не нужно ли здесь присутствие черта?
Все (с слабым ужасом). Он<и> улетел<и>.
Черт. Неужели?
<Все>.
Ее волосы печально порыжели
На образе зимней метели.
Они улетели.
Неужели
Им чужды стыд и страх?
Ах… Ах…
Закрывают лицо руками и, вынув платочки, плачут, сидя на снегу.
Черт. Какие прекрасные книги оставлены ею здесь. Целая куча. Все Конт да Кант. Еще Кнут. Извозчик, не нужен ли тебе Кнут?
Извозчик. А? – У меня и свой есть.
Черт. Дело! Неужели вся эта гора книг нужна была для сего весьма легкого и незамысловатого полета по этому зимнему звездному небу? Или это башня для разбега, к которой прибегали все начинающие воздухоплаватели. Ах, по-видимому, скоро будет открыто высшее училище передвижения вскачь на лошадях, лицом, волочащимся по камням, ногами, привязанными к конскому хвосту, хотя некоторые люди говорят, что в старину этот способ передвижения применялся обыкновенно к казни. Но, что хочет погибнуть – погибнет.
Старуха. А то еще есть город, где камни учатся быть камнями и проходят все три рода образования – высшее, среднее и низшее. А мостовая учится быть мостовой, и что же! – Все люди ходят из предосторожности с отбитыми предварительно носами, а кони, от избытка образования, там трехногие. – Потому что камни ходят и изучают Канта.
Черт. Да, велик свет и чудны дела его, все не поймешь, да и где понять! До свидания, сестрицы. Мы, может быть, встретимся с вами на болоте, если вам будет когда-нибудь угодно в собирании трав найти приятное и забавное времяпровождение. Не забудьте, впрочем, громко назвать меня по имени. Мое имя несколько страшное, именно – оно звучит «Черт», но это не значит, чтобы я не был вежливым молодым человеком. Я даже люблю слушать бритого пастора. Что же касается <Христа>, то я люблю посещать обедню в день кончины Чайковского. Вы видите, с какой легкостью, и при том ничего не требуя взамен, я раскрыл перед вами свое общественное положение. Отвечайте мне тем же и вы, и между нами завяжутся отношения, ни к чему не обязывающие, – более призрак, чем вещи, – но все же изрядная сумка боевых выстрелов против скуки, хандры и других гостей, подражающих заимодавшим в недоверчивости к клятвенным словам прислуги, что хозяев дома нет или что год уже, как они умерли. Итак, еще раз до свидания. (Кланяется, приподымает шляпу).
Одна из девиц (приподымаясь). Ваше лицо несколько иное, чем у других. Ваши глаза несколько ярче, чем глаза других. Так как дома меня ждет только сухой чай с гороховой дочерью Германии и учебник положения городского населения при Капетингах, то я бы последовала за вами на ваше болото, собирая травы и слушая ваши рассказы, так как мне кажется, что это будет иметь большее значение для самообразования, чем мои обычные вечерние занятия.
Черт (раскланиваясь). Моя прославленная учтивость побуждает меня сделать все зависящее от меня, чтобы я отблагодарил вас за ваше общество, которым вы любезно подарили меня далеко превосходящим ваши скромные предположения образом.
Другие. И я! И я! (Некоторые отымают от глаз платочки и гордо, не глядя, уходят).
Черт. О, прекрасные девицы! Клянусь тем естественным дополнением к людям установленного образца, которым меня наделило людское недоброжелательство, вы найдете в моем болоте более того, чего искали Канты, потому что их искания слишком часто напоминают кусочек зеленой, но единственной колбасы у цветов на окошке.
Одна. Соловьев… Отечественный мыслитель сказал…
Черт. Да, мы там послушаем и соловьев. Знаете, что недавно я должен был принять ходоков от городских кошек, жалующихся, что несметное количество их сестер погибает от предрассудка, что весенняя песнь кошек, их хвала восходящему солнцу менее приятна, чем песни их вкусных соперников по нарушению ночной тишины, соловьев, и что свод законов не ограждает их от летящих чернильниц, и просящих слезно рассеять этот предрассудок. Но я должен был им указать на ограниченность круга их миропонимания и заявить, что начало кошек, призванных заменить нечто мычащее или только еще хрюкающее (и здесь благородство имеет разделы) – есть мировое начало и восходит до звезд и даже дальше, за пределы сих светил, ибо сам мир – я должен это заявить голосом твердым и властным – есть лишь протяжное «мяу», зажаренное и поданное нам вместо благородного «м-му». Вы видите, что и я бываю способен на потрясение основ.
