Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

Обращаясь к вечному магниту
в час, когда в душе моей ни зги,
я всегда шепчу одну молитву:
«Господи, прости и помоги!..»

И Господь прощает, помогает,
разводя руками оттого,
что людское племя помыкает
милостями столькими его.

Видно, Бог на нас глядит со страхом.
Как бы кто его ни называл —
Иеговой, Буддой и Аллахом, —
он один и Богом быть устал.

Будь он даже некая бестелость
или портативный идолок,
как от попрошаек бы хотелось
спрятаться в укромный уголок.

Только Ему прятаться негоже,
и, согбенный, будто в рабстве негр,
хочет Бог поверить в Бога тоже,
но для Бога в мире Бога нет.

И когда мы с просьбишками липнем,
забывая отдавать долги,
некому шептать Ему молитву:
«Господи, прости и помоги!..»

Уходит любимая,
                               будто бы воздух из легких,
навек растворяясь в последних снежинках излетных,
в качанье ветвей с почернелою провисью льдышек…
Обратно не вдышишь!
Напрасно щекою я трусь о шершавый понуренный хобот
трубы водосточной…
                                       Напрасно я плачу —
                                                                                    уходит.
Уходят друзья,
                                кореша,
                                                      однолетки,
как будто с площадки молодняка
нас кто-то разводит в отдельные клетки
от некогда общего молока.
Напрасно скулю по друзьям,
                                                    как звереныш…
Друзей не воротишь!
Уходят надежды —
                                      такие прекрасные дамы,
которых я выбрал в такие напрасные даты.
В руках остается лишь край их одежды,
но жалкое знамя —
                                      клочок от надежды…
Уходит уверенность…
Помнится —
                        клялся я страшной божбою
о стену башку проломить
                                             или стену — башкою.
Башка поцарапана, правда, но, в общем, цела,
а что со стеной?
                                Ухмыляется, сволочь стена, —
лишь дворник на ней равнодушно меняет портреты…
Уверенность,
                            где ты?
Я словно корабль,
                                       на котором все гибелью пахнет,
и прыгают крысы осклизлые в панике с палуб.
Эй, чайки!
                        Не надо. Не плачьте —
                                                                 жалеть меня бросьте.
Меня покидают мои длинноногие гостьи.
Садятся они, как положено, первыми в лодки…
Прощайте, красотки!
Меня покидают мои краснощекие юнги.
Им хочется жить.
                            Справедливо.
                                                   Они еще юны.
Прощайте, мальчишки!
                                            Гребите вперед.
                                                                         Вы мужчины.
А я выключаю бессмысленный рокот машины,
и только талант
                            капитаном небритым и пьяным
на мостике мрачно стоит.
                                                Капитан — капитаном.
Но, грязные слезы размазав по грубой обветренной коже,
он тоже меня покидает.
                                           Он тоже, он тоже…
Эй, шлюпки,
                         а ну от греха отойдите в сторонку!
Корабль, если тонет,
                                       вокруг образует воронку.
Остаться совсем одному —
                                                  это боль ножевая,
но втягивать я за собой никого не желаю.
Я всех вас прощаю,
                                         одетый в предсмертную пену,
а вам завещаю
пробить ту проклятую стену
и вас призываю
                           торчащей в завертинах белых трубою
к бою…

Проклятье века — это спешка,
и человек, стирая пот,
по жизни мечется, как пешка,
попав затравленно в цейтнот.

Поспешно пьют, поспешно любят,
и опускается душа.
Поспешно бьют, поспешно губят,
а после каются, спеша.

Но ты хотя б однажды в мире,
когда он спит или кипит,
остановись, как лошадь в мыле,
почуяв пропасть у копыт.

Остановись на полдороге,
доверься небу, как судье,
подумай — если не о Боге —
хотя бы просто о себе.

Под шелест листьев обветшалых,
под паровозный хриплый крик
пойми: забегавшийся — жалок,
остановившийся — велик.

Пыль суеты сует сметая,
ты вспомни вечность наконец,
и нерешительность святая
вольется в ноги, как свинец.

Есть в нерешительности сила,
когда по ложному пути
вперед на ложные светила
ты не решаешься идти.

Топча, как листья, чьи-то лица,
остановись! Ты слеп, как Вий.
И самый шанс остановиться
безумством спешки не убий.

Когда шагаешь к цели бойко,
как по ступеням, по телам,
остановись, забывший Бога, —
ты по себе шагаешь сам!

Когда тебя толкает злоба
к забвенью собственной души,
к бесчестью выстрела и слова,
не поспеши, не соверши!

Остановись, идя вслепую,
о население Земли!
Замри, летя из кольта, пуля,
и, бомба в воздухе, замри!

О человек, чье имя свято,
подняв глаза с молитвой ввысь,
среди распада и разврата
остановись, остановись!

Цвет боевого торо —
                                      траур, с рожденья приросший.
Путь боевого торо —
                                     арена, а после весы.
Если ты к смерти от шпаги
                                                приговорен природой,
помни — быку не по чину
                                           хитрая трусость лисы.
Выхода нету, дружище.
                                          Надо погибнуть прилично.
Надо погибнуть отлично
                                           на устрашенье врагам.
Ведь все равно после боя
                                                   кто-то поставит привычно
краткую надпись мелом:
                                          «Столько-то килограмм».
Туша идет в килограммах.
                                             Меряют в граммах смелость.
Туша идет на мясо.
                                    Смелость идет на рожон.
Глупо быть смелым, если
                                               это ума незрелость.
Глупо быть трусом, если
                                              ты все равно окружен.
Что ты юлишь на арене?
                                              Ты же большой бычище.
Что ты притворно хромаешь?
                                                    Ноги еще крепки.
Эй, симулянт неуклюжий…
                                           Были тебя почище —
всех в результате вздели
                                                в лавке мясной на крюки.
Кинься космато навстречу
                                         алчущей банде — или
скользкие бандерильеро
                                             на утешенье толпе
черные бандерильи,
                                        черные бандерильи
факелами позора
                                    всадят в загривок тебе.
В чем же твой выигрыш, дурень?
                                                              В жалкой игре с подлецами?!
Тот, кто боится боя,
                                    тот для корриды негож.
Тощие шлюхи-коровы
                                       нежными бубенцами
сманят тебя с арены,
                                         ну а потом — под нож.
Раз все равно прикончат,
                                                пусть уж прикончат, потея.
Пусть попыхтят, потанцуют
                                                балеруны мясников.
Будь настоящим торо!
                                     Не опустись до паденья
этой толпы, состоящей
                                              сплошь из трусливых быков.
Много ли граммов отваги
                                              миру они подарили?
И задевают за стены
                                            шторы и косяки
черные бандерильи,
черные бандерильи,
будто в дрожащие шкуры,
                                                всаженные в пиджаки.