Владимир Маяковский - Том 4. Стихотворения, поэмы, агитлубки и очерки 1922-1923
Топливо — основа республики. Сейчас наше главное топливо — дрова*
Крестьяне, чтоб республика была обеспечена дровами,
5 000 000 куб. саженей должно быть заготовлено вами.
Вдвое против прошлогоднего дровяной план сокращен,
полностью, в 100%, должен быть выполнен он.
1. 13 000 000 куб. саженей заготовить и вывезти!
Такое задание в прошлом году на крестьянах лежало.
Теперь — 5 000 000 —
по сравнению с прошлым годом совсем мало.
2. Крестьяне, раньше вам одним
на всю Республику приходилось запасаться дровами.
А теперь смотрите, только меньшая часть дровяного плана
в порядке повинности выполняется вами.
6 000 000 куб. саж. заготовляют для себя Главки и Центры.
На эти дрова с крестьянами частные договоры.
Останетесь довольны.
И наконец мелкие потребители
тоже добывают 3 500 000 саженей
самозаготовкой вольной.
3. В этом году с крестьянина меньше спрашивается, —
облегчение ему.
Почему?
Потому что раньше главное отопление было дровяное.
А теперь у нас есть и топливо иное:
есть у нас торф, нефть, уголь есть у нас.
В этом году, несмотря на тяжелые условия,
поднял производительность Донбасс.
4. Видит власть — топливо есть,
спешит облегчение крестьянину внесть.
Нам навстречу должно пойти крестьянство со своей стороны —
полностью 100% дров должны быть крестьянством даны.
5. Берем на самое главное, на это вот:
без транспорта, без крупной промышленности,
без армии и крестьянство никак не проживет.
6. Несознательный крестьянин скажет:
«Чего объяснять! Плати лучше ж,
дрова и получишь.
Разговор недолог:
повезем, коли уплатишь долг».
7. Скажем такой публике:
— Сами же вы, представители ваши
сидят у власти,
сами пересчитывают казенные рублики.
Если чего не додали из денег
или из пищи,
это оттого, что все мы нищи.
Значит, был важнее расход иной:
с голодом боролись или от помещиков оборонялись войной.
8. И то, по сравнению с рабочими,
республика
меньше перед крестьянством задолжена,
заплатили всё, что было можно.
А рабочий не ропщет.
Наоборот:
подымает производительность шахта,
подымает работу завод.
9. Благодаря работе рабочих,
из года в год
всё больше и больше крестьянству льгот.
10. За работу!
Пока
всего 2 000 000 сажен заготовлено вами.
Заготовьте остальные 3 000 000 куб. сажен,
обеспечьте Республику дровами!
11. Заготовить дрова мало,
еще задача есть:
надо дрова перевезть.
Пока доставлено полтора миллиона сажен:
300 000 куб. сажен подвезено к сплавным рекам,
а 3 200 000 куб. саж. с места не сдвинуты даже.
Чтоб шли поезда,
чтобы фабрики работали на славу —
везите дрова,
готовьтесь к сплаву!
[1922]
Транспортники!*
Голод растет.
Спасение Поволжья в наших руках.
Все протягивают руку помощи волжанам.
А в наших рядах есть люди, запускающие эти
руки в грузы, идущие Волге.
Вон грабителей из наших рядов!
Беспощадный суд бандитам!
В скором и сохранном продвижении грузов —
единственное спасение голодающих.
Опоздать — все равно что ничего не дать.
Мастеровые и рабочие депо и мастерских!
Каждый паровоз, каждый вагон, везущий грузы
голодающим, ремонтируй немедля — вот наша заповедь.
Движенцы!
Промедление — смерть. Ни минуты промедления,
ни минуты простоя — грузы голодающим должны
лететь — вот наша заповедь.
Грузчики!
Ни минуты не задерживать подвижной состав.
Грузи голодающим грузы — немедля.
Разгружай немедля — вот наша заповедь.
В сплочении победа.
Транспортники!
Сомкнутым строем мастеров, грузчиков и движенцев
— на борьбу с голодом.
Голод — фронт. Лентяй — дезертир. Вор — предатель,
Да здравствуют герои голодного фронта.
Долой дезертиров и предателей.
[1922]
Очерки, 1922-1923
Париж (Записки Людогуся)*
Вы знаете, что за птица Людогусь*? Людогусь — существо с тысячеверстой шеей: ему виднее!
У Людогуся громадное достоинство: «возвышенная» шея. Видит дальше всех. Видит только главное. Точно устанавливает отношения больших сил.
У Людогуся громадный недостаток: «поверхностная» голова — маленьких не видно.
Так как буковки — вещь маленькая (даже называется — «петит!»), а учебники пишутся буковками, то с такого расстояния ни один предмет досконально не изучишь.
Записки Людогуся блещут всеми людогусьими качествами.
О чем!О парижском искусстве + кусочки быта.
До 14 года нельзя было выпустить подобные записки.
В 22 году — необходимо.
До войны паломники всего мира стекались приложиться к мощам парижского искусства.
Париж знали наизусть.
Можно не интересоваться событиями 4-й Тверской-Ямской*, но как же не знать последних мазков сотен ателье улицы Жака Калло*?!
Сейчас больше знакомых с полюсами, чем с Парижем.
Полюс — он без Пуанкарей. Он общительнее.
Веселенький разговорчик в германском консульстве*— Виза есть?
— Есть.
— Ваш паспорт?
Протягиваю красную книжечку РСФСР. У секретарши руки автоматически отдергиваются за ее собственную спину.
— На это мы виз не ставим. Это надо переменить. Зайдите. Тут рядом 26-й номер. Конечно, знаете. (Беленькое консульство!*)
Мадам говорит просто, как будто чашку чая предлагает.
Делаю удивленное и наивное лицо:
— Мадам, вас, очевидно, обманывают: наше консульство на Унтер-ден-Линден*, 7. В 26-м номере, должно быть, какая-то мошенническая организация. 26-й номер нигде в НКИД не зарегистрирован. Вы должны это дело расследовать.
Мадам считает вопрос исчерпанным.
Мадам прекращает прения:
— На это мы визы не поставим.
— На что же вы ее поставите?
— Можем только на отдельную бумажку.
— На бумажку, так на бумажку — я не гордый.
— Неужели вы вернетесь опять туда?!
— Обязательно.
Мадам удивлена до крайности.
Очевидно, наши «националисты», проходившие за эти годы сквозь консульства, с такой грациозностью, с такой легкостью перепархивали с сербского подданства на китайское, что мое упорство просто выглядело неприлично.
Диалог со „специальным“ полицейскимФранцузская граница. Осмотр паспортов. Специальный комиссар полиции. Посмотрит паспорт и отдаст. Посмотрит и отдаст.
Моя бумажка «специальному» определенно понравилась.
«Специальный» смотрит восторженно то на нее, то на меня.
— Ваша национальность?
— Русский.
— Откуда едете?*
— Из Берлина.
— А в Берлин откуда?
— Из Штетина.
— А в Штетин откуда?
— Из Ревеля.
— А в Ревель откуда?
— Из Нарвы.
— А в Нарву откуда?
Больше иностранных городов не осталось. Будь, что будет. Бухаю:
— Из Москвы.
В ответ получаю листок с громким названием: «Санитарный паспорт» и предложение:
В 24 часа явиться к префекту парижской полиции.
Поезд стоит. Стою я. Рядом — «специальный». Поддерживает вежливую беседу. Где остановлюсь? Зачем еду? Такой внимательный. Все записывает.
Поезд трогается. «Специальный» соскакивает, напоминая:
— В двадцать четыре!
Предупредительные люди!
У префекта полицииПариж. Закидываю вещи в первый попавшийся отель. Авто. Префектура.
Отвратительно с блестящей Сены влазить в огромнейшую нудную казарму. Наполнена блестящими сержантами и привлекаемою за что-нибудь дрянью парижских чердаков и подвалов.
Меня сквозь нищую толпу отправляют на третий этаж. Какой-то секретарь в черной мантилье.
Становлюсь в длинную очередь. Выстоял.
— У меня «санитарный паспорт*». Что делать?
— Сняться. Четыре карточки засвидетельствуете в своем участке и оставите там, а четыре засвидетельствуете и сейчас же сюда.
— Мосье! «Санитарный паспорт», очевидно, преследует медицинские цели. Я из России два месяца. Нет смысла хранить столько времени вшей специально для Парижа. Во-вторых, едва ли фотография — хорошее средство от тифов: я буду сниматься одетым, до пояса, в маленьком формате; если у меня даже вши и есть, не думаю, чтобы они при таких условиях вышли на карточках.
