Алексей Константинович Толстой - Стихотворения и поэмы

Пирует Владимир со светлым лицом,
        В груди богатырской отрада,
Он верит: победно мы горе пройдем,
И весело слышать ему над Днепром:
        «Ой ладо, ой ладушки-ладо!»

Пирует с Владимиром сила бояр,
        Пируют посадники града,
Пирует весь Киев, и молод и стар,
И слышен далеко звон кованых чар —
        Ой ладо, ой ладушки-ладо!

Зачинается песня от древних затей,
        От веселых пиров и обедов,
И от русых от кос, и от черных кудрей,
        И от тех ли от ласковых дедов,
Что с потехой охотно мешали дела;
От их времени песня теперь повела,
        От того ль старорусского краю,
        А чем кончится песня – не знаю.

У Владимира Солнышка праздник идет,
        Пированье идет, ликованье,
С молодицами гридни[30] ведут хоровод,
        Гуслей звон и кимвалов[31] бряцанье.
Молодицы что светлые звезды горят,
И под топот подошв, и под песенный лад,
        Изгибаяся, ходят красиво,
        Молодцы выступают на диво.

Но Поток-богатырь[32] всех других превзошел:
        Взглянет – искрами словно обмечет:
Повернется направо – что сизый орел,
        Повернется налево – что кречет;
Подвигается мерно и взад и вперед,
То притопнет ногою, то шапкой махнет,
        То вдруг станет, тряхнувши кудрями,
        Пожимает на месте плечами.

И дивится Владимир на стройную стать,
        И дивится на светлое око:
«Никому, – говорит, – на Руси не плясать
        Супротив молодого Потока!»
Но уж поздно, встает со княгинею князь,
На три стороны в пояс гостям поклонясь,
        Всем желает довольным остаться —
        Это значит: пора расставаться.

И с поклонами гости уходят домой,
        И Владимир княгиню уводит,
Лишь один остается Поток молодой,
        Подбочася, по-прежнему ходит,
То притопнет ногою, то шапкой махнет,
Не заметил он, как отошел хоровод,
        Не слыхал он Владимира ласку,
        Продолжает по-прежнему пляску.

Вот уж месяц из-за́ лесу кажет рога,
        И туманом подернулись балки,
Вот и в ступе поехала баба-яга,
        И в Днепре заплескались русалки,
В Заднепровье послышался лешего вой,
По конюшням дозором пошел домовой,
        На трубе ведьма пологом машет,
        А Поток себе пляшет да пляшет.

Сквозь царьградские окна[33] в хоромную сень
        Смотрят светлые звезды, дивяся,
Как по белым стенам богатырская тень
        Ходит взад и вперед, подбочася.
Перед самой зарей утомился Поток,
Под собой уже резвых не чувствует ног,
        На мостницы[34] как сноп упадает,
        На полтысячи лет засыпает.

Много снов ему снится в полтысячи лет:
        Видит славные схватки и сечи,
Красных девиц внимает радушный привет
        И с боярами судит на вече;
Или видит Владимира вежливый двор,
За ковшами веселый ведет разговор.
        Иль на ловле со князем гуторит,
        Иль в совете настойчиво спорит.

Пробудился Поток на Москве на реке,
        Пред собой видит терем дубовый;
Под узорным окном, в закутно́м цветнике,
        Распускается розан махровый;
Полюбился Потоку красивый цветок,
И понюхать его норовится Поток,
        Как в окне показалась царевна,
        На Потока накинулась гневно:

«Шеромыжник[35], болван, неученый холоп!
        Чтоб тебя в турий рог искривило!
Поросенок, теленок, свинья, эфиоп,
        Чертов сын, неумытое рыло!
Кабы только не этот мой девичий стыд,
Что иного словца мне сказать не велит,
        Я тебя, прощелыгу, нахала,
        И не так бы еще обругала!»

Испугался Поток, не на шутку струхнул:
        «Поскорей унести бы мне ноги!»
Вдруг гремят тулумбасы[36]; идет караул.
        Гонит палками встречных с дороги;
Едет царь на коне, в зипуне из парчи,
А кругом с топорами идут палачи, —
        Его милость сбираются тешить,
        Там кого-то рубить или вешать.

И во гневе за меч ухватился Поток:
        «Что за хан на Руси своеволит?»
Но вдруг слышит слова: «То земной едет бог.
        То отец наш казнить нас изволит!»

И на улице, сколько там было толпы,
Воеводы, бояре, монахи, попы,
        Мужики, старики и старухи —
        Все пред ним повалились на брюхи.

Удивляется притче Поток молодой:
«Если князь он, иль царь напоследок,
Что ж метут они землю пред ним бородой?
Мы честили князей, но не эдак!
Да и полно, уж вправду ли я на Руси?
От земного нас бога господь упаси!
Нам Писанием велено строго
Признавать лишь небесного бога!»

И пытает у встречного он молодца:
        «Где здесь, дядя, сбирается вече?»
Но на том от испугу не видно лица:
        «Чур меня, – говорит, – человече!»
И пустился бежать от Потока бегом;
У того ж голова заходила кругом,
             Он на землю как сноп упадает,
             Лет на триста еще засыпает.

Пробудился Поток на другой на реке[37],
             На какой? не припомнит преданье.
Погуляв себе взад и вперед в холодке,
             Входит он во просторное зданье,
Видит: судьи сидят, и торжественно тут
Над преступником гласный свершается суд.
             Несомненны и тяжки улики,
             Преступленья ж довольно велики:

Он отца отравил, пару теток убил,
        Взял подлогом чужое именье
Да двух братьев и трех дочерей задушил —
        Ожидают присяжных решенья.
И присяжные входят с довольным лицом:
«Хоть убил, – говорят, – не виновен ни в чем!»
        Тут платками им слева и справа
        Машут барыни с криками: браво!

И промолвил Поток: «Со присяжными суд
        Был обычен и нашему миру,
Но когда бы такой подвернулся нам шут,
        В триста кун[38] заплатил бы он виру[39]!»
А соседи, косясь на него, говорят:
«Вишь, какой затесался сюда ретроград!
        Отстало́й он, то видно по платью,
        Притеснять хочет меньшую братью!»

Но Поток из их слов ничего не поймет,
        И в другое он здание входит;
Там какой-то аптекарь, не то патриот,
        Пред толпою ученье проводит:
Что, мол, нету души, а одна только плоть
И что если и впрямь существует господь,
        То он только есть вид кислорода,
        Вся же суть в безначалье народа.

И, увидя Потока, к нему свысока
        Патриот обратился сурово:
«Говори, уважаешь ли ты мужика?»
        Но Поток вопрошает: «Какого?»
«Мужика вообще, что смиреньем велик!»
Но Поток говорит: «Есть мужик и мужик:
        Если он не пропьет урожаю,
        Я тогда мужика уважаю!»

«Феодал! – закричал на него патриот, —
        Знай, что только в народе спасенье!»
Но Поток говорит: «Я ведь тоже народ,
        Так за что ж для меня исключенье?»
Но к нему патриот: «Ты народ, да не тот!
Править Русью призва́н только черный народ!
        То по старой системе всяк равен,
        А по нашей лишь он полноправен!»

Тут все подняли крик, словно дернул их бес,
        Угрожают Потоку бедою.
Слышно: почва, гуманность, коммуна, прогресс,
        И что кто-то заеден средою.
Меж собой в перерыв, наподобье галчат,
Все об общем каком-то о деле кричат,
        И Потока с язвительным тоном
             Называют остзейским бароном.

И подумал Поток: «Уж, господь борони,
             Не проснулся ли слишком я рано?
Ведь вчера еще, лежа на брюхе, они
             Обожали московского хана,
А сегодня велят мужика обожать!
Мне сдается, такая потребность лежать
             То пред тем, то пред этим на брюхе
             На вчерашнем основана духе!»

В третий входит он дом, и объял его страх:
             Видит, в длинной палате вонючей,
Все острижены вкруг, в сюртуках и в очках,
             Собралися красавицы кучей.
Про какие-то женские споря права,
Совершают они, засуча рукава,
        Пресловутое общее дело[40]:
        Потрошат чье-то мертвое тело.