Дмитрий Бак - Сто поэтов начала столетия
Что же в сознании поэта располагается до разума, «опереженного» речью? Чаще всего – состояние эмпатии, слияния с природой как таковой и отдельными предметами – в частности. Слишком уж «речь опережает разум», остается только
Расширяясь теченьем реки, точно криком каким,
точно криком утратив себя до реки, испещренной стволами,
я письмом становлюсь, растворяясь своей вопреки
оболочке, еще говорящей стихами.
Уходя шебуршаньем в пески, точно рыба, виски
зарывая в песчаное дно, замирающим слухом…
Как лишиться мне смысла и стать только телом реки,
только телом, просвеченным – в силу безмыслия – духом…
Доминирует в таких стихах безграничное чувство восторга, интонация гимна и оды (о, как я привязан к Земле, как печально привязан!..)[1], которая странно выглядит в соседстве с «безмыслием». Упоение совершенной сложностью мира то и дело переходит в самоупоение, в наслаждение собственным даром в простом видеть усложненное (а зачастую – придуманное). При этом как капли воды похожими становятся десятки стихотворений: «На что мой взгляд ни упадет, / то станет в мир впечатлено…». Да и какая, в конце концов, разница, чем спровоцирован очередной инсайт – полетом птицы или разворачиванием завтрака? Вот эпифания о полете птицы, вполне удачная:
Птица копится и цельно
вдруг летит собой полна
крыльями членораздельно
чертит на небе она
облаков немые светни
поднимающийся зной
тело ясности соседней
пролетает надо мной
в нежном воздухе доверья
в голубом его цеху
в птицу слепленные перья
держат взгляд мой наверху
А вот – инсайт на тему завтрака, гораздо более прихотливый («Разворачивание завтрака»):
Я завтрак разверну
между вторым и третьим
в метафору, задев струну,
от парты тянущуюся к соцветьям
на подоконнике, пахнет
паштетом шпротным
иль докторской (я вспомню гнет
учебы с ужасом животным:
куриный почерк и нажим,
перо раздваивается, и капля
сбегает в пропись – недвижим,
сидишь, – не так ли
и ты корпел, и ручку грыз,
и в горле комкалась обида,
товарищ капсюлей и гильз
и друг карбида?)…
Чем отвлеченней ситуация наблюдения за речью поперед мысли, тем интенсивнее упоение, доходящее до пика в случае уже почти пародийной рифмовки момента философского наблюдения не за птицей либо за разворачиванием завтрака, но – за бытием вещи как таковой, любой, вещи вообще:
Обступим вещь как инобытие.
Кто ты, недышащая?
Твое темье,
твое темье, меня колышущее…
Здесь обаятельная укрупненность наивного созерцания вещей в детском одиноком полусумраке оборачивается надуманными беседами с самим собою: тут уж как ни старайся оказаться поближе – магического шепота кудесника не расслышишь! Порою эта преизбыточная мелочность доморощенного философствования самим же поэтом признается как путь в тупик, не в направлении к реальности, но прочь от нее:
Разве поверхность почище, но тот же подбой,
та же истерика поезда, я не слепой,
лучше не быть совершенно, чем быть не с тобой.
Жизнь – это крах философии. Самой. Любой.
Тема школьного завтрака возникла в наших рассуждениях вовсе не случайно: «остраненное» видение полнее всего присутствует именно в детском сознании, еще не ведающем «взрослых» вопросов. Стартовое усилие во многих стихотворениях Гандельсмана часто эквивалентно именно припоминанию о «детском» состоянии сознания – даже в тех случаях, когда прямо ни о каком воспоминании не говорится. Впрочем, есть у поэта цикл «Школьный вальс», содержащий именно такие подростковые воспоминания о ярких событиях «среднего и старшего школьного возраста».
Подобные «школьные» стихотворения, написанные с точки зрения повзрослевшего человека, – вовсе не новость, они имеются у очень разных поэтов: Тарковского, Бродского, Павловой. В цикле Гандельсмана немало отрадных частных наблюдений, но очень уж часто они связаны с пубертатными открытиями («С девочками двумя пойдем / за гаражи и снимем / трусики: с тоненьким петушком / я постою на синем», или «Зажатие в углу Беловой, дыханье рыбное ее…», или «О, Юдина полуобнятость, / уйдешь, тебя недораздев», или «Сношений первых воплощенный / друг-Рябинкова / так прыгает на неученый, / небестолкова…»). Дело тут не в настойчивости темы, а в том, что, по большому счету, безоговорочное преобладание самого состояния прозрения-озарения над каким бы то ни было внятным его осмыслением, содержательным наполнением нередко грозит обернуться прямой инфантильностью, тщательно взращенной искусственной экзальтацией. И тогда станет вдруг понятно, чего же до боли не хватает в этих, внешне мастеровитых, стихах. Ведь прямо же говорится в гандельсмановской «Косноязычной балладе»:
Я этим текстом выйду на угол,
потом пойду вдали по улице, –
так я отвечу на тоски укол,
но ничего не отразится на моем лице.
Все-таки очень бы хотелось, чтобы такая сложная и сама по себе небессмысленная словесная конструкция, как «выход текстом» на угол улицы, не была лишь самодостаточным риторическим приемом. И сопровождалась бы хоть каким-нибудь жестом, необщим выражением лица.
БиблиографияТихое пальто. СПб.: Пушкинский фонд, 2000. 64 с.
Чередования. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2000.
Одиночество в Покипси // Волга. 2000. № 1.
Материя стиха // Октябрь. 2000. № 8.
Сиделка на ночь // Знамя. 2000. № 12.
Стихи // Звезда. 2001. № 7.
Голоса // Арион. 2002. № 1.
Стихи // Звезда. 2002. № 7.
Новые стихи // Октябрь. 2002. № 8.
Стихи // Звезда. 2002. № 11.
Поэтическая тетрадь // Новый журнал. 2002. № 227.
Новые рифмы. СПб.: Пушкинский фонд, 2003. 80 с.
Поэт и чернь // Октябрь. 2003. № 1.
Стихи // Урал. 2003. № 2.
Школьный вальс. СПб.: Пушкинский фонд, 2004. 48 с.
Из книги «Школьный вальс» // Звезда. 2004. № 3.
Поэтическая тетрадь // Новый журнал. 2004. № 237.
Обратная лодка. СПб.: Петербург – XXI век, 2005. 286 с.
Осень полковника // Интерпоэзия. 2005. № 3.
Стихи // Звезда. 2005. № 4.
Стихи // Звезда. 2005. № 7.
Сон памяти друга // Октябрь. 2005. № 11.
Поэтическая тетрадь // Новый журнал. 2005. № 239.
Стихи // Новый журнал. 2005. № 241.
Стихи номера // Критическая масса. 2006. № 2.
Посвящение // Интерпоэзия. 2006. № 5.
Стихи // Звезда. 2006. № 6.
Стихи // Новый журнал. 2006. № 245.
Стихи // Крещатик. 2007. № 3.
Птицы // Октябрь. 2007. № 3.
Стихи // Новый журнал. 2007. № 248.
Портретная галерея в стихах и переводах. СПб.: Пушкинский фонд, 2008. 96 с.
Статуэтки // Волга. 2008. № 4 (417).
Патритриптих // Интерпоэзия. 2009. № 1.
Цитата // Интерпоэзия. 2009. № 1.
Пересказ монолога // Знамя. 2009. № 2.
Точка засыпания // Новая Юность. 2009. № 2 (89).
За тем окном // Дети Ра. 2009. № 4 (54).
Чудный сбой // Новый мир. 2009. № 24.
Стихотворения // Новый берег. 2009. № 24.
Стихи // Новый журнал. 2009. № 256.
Каменный остров. Нью-Йорк, 2009.
Цирковой артист // Знамя. 2010. № 4.
Жизнь моего соседа // Октябрь. 2010. № 5.
Ладейный эндшпиль. СПб.: Пушкинский фонд, 2010.
Ода одуванчику. М.: Русский Гулливер, 2010.
Читающий расписание. СПб.: Пушкинский фонд, 2012.
Видение. СПб.: Пушкинский фонд, 2012.
Сергей Гандлевский
или
«…ты не поверишь: все сбылось»
Сергей Гандлевский на протяжении вот уже очень долгого времени пишет и публикует стихи очень редко и скупо: одно-два стихотворения в год, иногда – чуть больше, однако это не меняет общего впечатления крайней взыскательности к собственной работе. Поэт словно принял добровольный обет привлекать внимание читателя только по самым важным, непроходным поводам. Стихотворения как будто бы занимают заранее подготовленные для них страницы в некой единой и единственной универсальной тетради. Причем сам факт наличия подобной «тетради» в сознании поэта и его внимательных читателей делает невозможным появление все новых сборников, как это происходит у других современных стихотворцев, включая иногда самых влиятельных и крупных.
Гандлевский придерживается в стихах тех немногих важнейших принципов, которые были им сформулированы еще на рубеже восьмидесятых и девяностых годов прошлого века. Из них самый, пожалуй, существенный получил в одном из эссе Гандлевского наименование «критического сентиментализма». Поэт всегда выясняет отношения с собственным прошлым, помнит из этого прошлого огромную массу деталей. Однако его задача состоит в том, чтобы из этих деталей отобрать именно те, что ведут от жизни к судьбе, имели и имеют краеугольное значение не только для давно отошедшего за горизонт прошлого, но и для сегодняшней, продолжающейся здесь и сейчас жизни. Так вот, «критический сентиментализм», в понимании Сергея Гандлевского, означает попытку избежать в отношении к прошлому двух крайностей: «волевой» и «иронической». Обе эти реакции предполагают отстранение от прошлого, дистанцирование от него – либо на основе мужественного отрицания прежних заблуждений, либо под предлогом саркастического высмеивания комических и гротескных сторон себя прежнего и былого времени в масштабах своего поколения. «Критический сентиментализм» означает невозможность резких переакцентировок: как бы ни менялась жизнь, все, что происходит, случается раз и навсегда. Ушедшее оживляет и придает смысл сегодняшнему, как, например, «любовь к родному пепелищу». То, что некогда было твердым убеждением, остается таковым навсегда, даже когда его принято уже считать заблуждением молодости. У человека нет и не может быть иных, кроме однажды обретенных, родителей, иного детства, иной страны молодости, кроме тех, которые выпали на долю, – даже если той страны нынче нет на политических картах, а родителей нет в живых…
