Николай Тихонов - Полдень в пути

Когда мы слышали слова:
— Я — ленинградская вдова,—
То ей сердечно отвечали
Словами, полными печали.

Но — «ленинградский я вдовец» —
Звучало тускло, как свинец.
Пускай он худ был, как скелет,
Он громких слов не ждал в ответ.
С лицом, как старый, серый мел,
Он плакать права не имел.

Имел он в городе своем,
Где прожил жизнь, где мы живем,
Смертельным схваченном кольцом,
Одно лишь право — быть бойцом!

О, эта редкая квартира,
Где с наивысшей простотой
Крыло неведомого мира
Касалось мебели простой.

Среди обычных дел и малых,
Всему живущему взамен,
Рождалось чувство небывалых,
Непредставимых перемен.

И вместе с тем все шло так гладко,
В порядке общего всего,
Что даже вражьих глаз догадка
Не угадала б ничего!

Какое б грянуло смятенье,
Когда б узнали стороной,
Что здесь в тиши работал гений
Над мира новою судьбой.

Сквозь лет неизгладимых тени
Сегодня ясно помнишь ты,
Как дальней юности виденье,—
Его слова, его черты.

Над прошлым бури и туманы,
Но все он в памяти живет,
Тот ленинский, всегда нежданный,
Всегда волнующий приход.

При скучном сумеречном свете,
В пальто, блестевшем от дождя,
Так скромный вид хранит Бессмертье,
В жилище смертного входя.

Мы прожили вместе так долго
Хорошие, злые года,
Что в сене искать нам иголку
Уже не составит труда.

Иголку искать мы не будем,
Но в нашем пути непростом
Мы отдали главное людям,
И мы не жалеем о том.

Когда все то, что мы любили
И что святым для сердца было,
Затмилось в тучах черной пыли,
В огне и грохоте тротила.

Когда дома валились просто,
И город стал душой без тела,
И всюду с треском, как береста,
Свиваясь, прошлое горело.

И ум отказывался верить,
Что улица другою стала,
Чтоб тут же за открытой дверью
У дома Смерть подстерегала.

И стало темным, диким, нищим,
Морозом сковывая пальцы,
Давно знакомое жилище —
Пещерою неандертальца.

И в этом хаосе разлуки,
Потерь и черного мученья
Твои поддерживали руки
Живой огонь сопротивленья.

Каким теплом светились очи.
Была ты мужества примером,
Всех лучших мыслей средоточьем
Последней прелестью и верой.

И на блокадных грозных кручах
Делилась всей души богатством,
Когда ты — лучшая из лучших —
Крепила боевое братство.

То не подсказывает разум,
То было в сердце все хранимо,
Всей жизнью я тебе обязан,
И это — неопровержимо!

Небо с облачным глетчером
В голубеющем инее,
Может быть, таким вечером
Все прощается зимнее.

И уходит все мглистое,
Все сурово-тяжелое,
Все, что под ноги выстелил
Снег парчой невеселой.

Ты идешь и не хмуришься
Теплой улицей братскою,
Ты идешь и любуешься
Стороной Петроградскою.

Молодежною речью,
Взглядов прелестью синею.
Может быть, таким вечером
Все прощается зимнее.

Здесь мы, родясь когда-то,
Вошли душой и телом
И в невские закаты
И в счастье ночи белой.

Здесь поднимали чаши
Сердечного порыва,
Шуршали лыжи наши,
Скользя по льду залива.

Мы жили, мы любили
Хорошею любовью,
И нам сады светили
Своей осенней кровью.

И нам сияли песни
И вы, родные лица.
Когда умрем — воскреснем
Чтоб снова здесь явиться.

Шел мокрый, предмайский, пушистый
                                                                  снег,
В лощинах млели туманы,
Гулял человек, смотрел человек:
На пробу били фонтаны.

В потоках взлетающей к небу воды
Снежинки пели и плыли,
Рождая почти музыкальный дым,
Звучащий тончайшей пылью.

И статуя-дева из древних Афин
Разинула рот от счастья,
И на воротах деревянный дельфин
Смеялся веселой пастью.

Сначала все было морскою судьбой,
Под сенью военного флага,
И в память навечно вошел этот бой,
Геройская гибель «Варяга».

И пели крестьянин, рабочий, моряк,
Отдав ему славу по чину:
— Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,—
Корабль провожая в пучину.

В ответ лишь шумела морей синева,
Не верили в грусти суровой,
Что встретятся песни народной слова
С «Варягом», воскреснувшим снова.

Но время настало — и в вечер один
Тряхнула Нева головою,
Как будто из песенных вышел глубин
Советский «Варяг» над Невою.

Он воздухом нового века дышал,
Вплывая в крылатые весны,
Как будто легенды корабль возмужал,
Став крейсером ракетоносным.

Уйдет на охрану Советской страны
В моря он на долгие годы,
С той песней, как шум океанской волны,
Вздымавшейся в сердце народа.

Стоит он на углу известных,
Старинных улиц — этот дом,
Как бы в забвении чудесном,
Вполне оправданном притом.

Лет двести уж ему, допустим,
Висит доска, как старожил,
Читаю с гордостью и грустью,
Что в этом доме Герцен жил.

В годах необозримо дальних
Здесь Пушкин по Морской бродил
И к Смурову, в колониальных
Товаров лавку, заходил.

Пройдя в апрельский холод Невским
(И дневником сей факт храним),
Здесь был Шевченко с Лазаревским
И грелся джином огневым.

И в этом доме чинно-хмуром,
Среди погон и вензелей,
Столетний справил новый Смуров
Своей торговли юбилей.

И в год, для всех купцов печальный,
Плакатом красным окрылив,
Из лавки той мемориальной
Уж вырос кооператив.

А в дни осады беспросветной,
Все окна, как глаза, закрыв,
Дом только вздрагивал ответно
На недалекой бомбы взрыв.

И вот сейчас я, как прохожий,
У старокаменных ворот
Стою и думаю: «Похоже,
До коммунизма доживет!»

Ну как же прочно он построен,
И без особенных затей,
Он не уступит древней Трое
По монолитности своей.

Проходит век в огне и громе,
Смотрю в знакомое окно,—
Ведь я родился в этом доме…
Припомнить страшно, как давно.

Есть полянка на Москве-реке,
И над ней, у каменного края,
Сам Тарас стоит невдалеке,
Шумную столицу озирая.

Тополя за ним уходят вбок,
Перед ним дубовая аллея,
Там и мной посаженный дубок
Вырастает, тонко зеленея.

И когда я посмотрю вокруг —
На дубок, закатом позлащенный,
Я невольно вспоминаю вдруг
О баньяне острова Цейлона.

Там, в глуши тропических полян
И среди скромнейших, тихих келий.
Посадил священный я баньян,
Он растет и здравствует доселе.

И как будто даже связи нет
Меж дубком и тем баньяном дальним,
Но горит далекой дружбы свет
Надо всем тревожным и печальным.

Мир сейчас как никогда жесток,
Но у дружбы есть свои законы,
Чтоб растить московский мой дубок
И баньян мой, дружбе посвященный.