Ефим Ховив - Городской романс
Город изменился мгновенно. Люди шли серьезные, сосредоточенные. Много было военных. В магазинах к вечеру почти полностью опустели полки. Муж велел мне возвращаться домой, так как не сегодня-завтра его могли призвать в армию.
Я сама рвалась в Челябинск, но в театре нам стало известно, что билетов на поезда не продают, расписание не выдерживается. Что делать? Главный администратор театра Зайд предложил мне поехать вместе с ним завтра, как он выразился, «в неизвестность». Я с радостью согласилась, и утром мы с мужем пошли на вокзал. Какой-то железнодорожник повел нас по путям к составу, стоявшему, как в песне поется, «на запасном пути». Когда и куда пойдет поезд, никто не знал, но предполагалось, что не минует Челябинска.
Мы с Витей простились. Я заплакала. Зайд стоял отвернувшись, смотрел в окно и говорил: «На запад идут в основном поезда с военными и снаряжением, а с запада уже везут раненых».
Было горько и страшно.
Часа через три поезд тронулся, и мы поехали в «неизвестность», но с надеждой, что попадем домой.
Когда я увидела наш вокзал, заплакала от радости. Выйдя на привокзальную площадь, я вспомнила, что нужно купить гостинцы детям, и поспешила к стоявшей невдалеке женщине в белой куртке с корзиной в руках, в которой были румяные пирожки.
— С чем пирожки? — спросила я.
— С крабами, — услышала ответ. Мы с Зайдом переглянулись: никогда раньше не слышали о пирожках с крабами. Консервы из крабов, как и другие нынешние деликатесы, до войны в магазинах стояли пирамидами.
Женщина улыбнулась:
— Да вы возьмите, попробуйте.
Мы взяли по пирожку, и это оказалось так вкусно — не описать. Решили взять по десять штук домой.
— Сколько стоит? — спросила я, показывая на кусочек пирожка в руке.
— Три рубля, — ответила продавщица. Я подала три рубля.
— Вы не поняли, — сказала она, — три рубля — один пирожок.
Тогда я очень удивилась, подумав, как быстро подскочили цены. Расплатившись, мы с Зайдом пошли на остановку трамвая «семерочка», как его называли.
Зайд поехал в театр решать судьбу труппы, а я — домой. Войдя в ворота, увидела сидящего у окна папу. А навстречу мне высыпали мои дети с криком: «Мама, а у нас война!» Я опустилась прямо на траву. Обняла их и заплакала от радости, что мы вместе.
Война продолжаетсяМы жили только вестями с фронта — по радио, из газет. Вести были тяжелые, порой охватывало отчаянье. Уже приходили похоронки.
А жить становилось все тяжелей. Витя по-прежнему работал в оперетте. Ее сохранили, но направляли, кроме Челябинска, то в Копейск, то в Златоуст. Актерам редко платили зарплату, выдавали чаще из кассовых сборов по пятерке на пропитание. Моей учительской зарплаты хватало только на отоваривание карточек да иногда прикупать на рынке хлеб (триста рублей за булку) и молоко детям.
И тут нас постигло горе. Умер папа. Ему не было еще и пятидесяти пяти лет. Больное сердце и истощенный желудок не выдержали.
Вскоре сестру Таню мобилизовали в ремесленное училище и отправили в Златоуст учиться на гравера. Мне пришлось взять уроки еще и в школе № 44 на ЧГРЭСе, и я мало бывала дома.
В январе 1943 года мужа призвали на фронт. Домой он не вернулся. Тяжко вспоминать. У дочери начался авитаминозный стоматит, а мама слегла с воспалением легких.
Однажды, когда я вернулась с работы, дома были мама и Неля. На вопрос, где Женя, они ответили, что он взял хлебные карточки и ушел, сказав, что выкупит хлеб и продаст его, так как врач сказал, что бабушке нужно усиленное питание.
Я бросилась на рынок, который был немногим дальше нынешнего базара на площади. Он был как муравейник. Где искать мальчика в такой толпе? И вдруг я услышала его детский голосок: «Батончики. Кому свежие батончики?» Это его голос! Я бросилась в ту сторону, увидела Женечку, идет кое-как, держит в руках батоны и зазывает. Слезы хлынули из глаз. Я прижала его к себе, а он повторяет: «Мама, мамочка, не ругай меня, врач велел хорошо кормить бабушку».
Мы плакали вместе. Я уводила его из толпы счастливая, что нашла его. У меня были деньги, мы купили молоко и вернулись домой.
Вечером пришла Лида Косякина — дорогой мой друг. Принесла кое-что из еды детям и маме и сказала мне, чтобы я по окончании учебного года сразу попросила отпуск и приходила работать к ней в облисполком, на время моих каникул.
20 мая 1943 года я пришла в облисполком временно поработать секретарем-кодификатором протокольной части, да так и осталась там на двадцать лет. Облисполком и работа в нем стали для меня смыслом жизни. Главное, что я спасла детей, они получили продовольственные карточки на детское питание.
В октябре этого же года Лида оставила работу и рекомендовала меня на свою должность.
В начале учебного года директор 50-й школы Иван Захарович Турмышев приходил к председателю облисполкома, просил, чтобы тот заставил меня вернуться в школу. Александрович вызвал меня. Я пришла и, как не жаль мне было школы, попросила оставить меня в облисполкоме. Мы расстались с директором дружески. Он был очень хорошим человеком и все понял.
ПобедаВосьмого мая 1945 года была какая-то особенная атмосфера на работе. Что-то носилось в воздухе, как предвестник конца войны, и все ждали, когда это произойдет. Ждали этот самый счастливый день и час.
Вечером в протокольную часть зашел Григорьев, заместитель председателя облисполкома. У меня на диване валетом спали мои дети, так как мама лежала в больнице. Она давно была уже тяжело и безнадежно больна, и я иногда, задерживаясь на работе, оставляла их у себя, чтобы потом нас отвезли домой. Григорьев спросил, почему здесь дети. Я объяснила. Анатолий Иванович сказал мне: «Сегодня ночью вам придется поработать — писать лозунг». Мы пошли в большой зал, где на полу лежал кумач — восемь метров длиной. К пяти утра лозунг был готов. «Слава великому советскому народу — народу-победителю!» Эти слова и сегодня звучат для меня как девиз — это и должно быть девизом и никогда не забываться.
Утром сообщили, что фашистская Германия капитулировала.
Общее ликование, слезы радости, а у многих — и горя. Это описать невозможно. Это надо было видеть и пережить воочию. И я это видела и пережила.
Детская рукаНынче весной мы с сестрой Таней собрались на Центральный рынок за клюквой для правнука Артура. Он простудился и приболел. Зашли навестить его к бабе Неле. Артур сидел на кровати и рисовал.
Я спросила, как он себя чувствует. Артур ответил: «Скоро все пройдет». Потом сказал мне: «Баба Галя, какая ты худая!» Я ответила, смеясь: «Да, я худая, стала страшной — как Баба Яга».
Он внимательно посмотрел на меня и ответил: «Нет, я так не думаю, ты просто старенькая».
Дорогой мой «дипломат» не хотел меня обижать. Мы пожелали ему быть здоровеньким и поспешили к остановке троллейбуса.
При входе в троллейбус я замешкалась, поднимаясь на ступеньки. И вдруг ко мне протянулась детская рука. Я приняла эту руку и, войдя в салон, подняла глаза. Передо мной стоял мальчик лет десяти-одиннадцати и смущенно улыбался. Я слегка сжала эту детскую руку и сказала: «Спасибо, милый!»
С переднего сиденья быстро поднялся молодой мужчина, предлагая мне сесть.
В вагоне было тихо, или мне это показалось, но на лицах многих пассажиров были улыбки.
В душе появилось ощущение чего-то хорошего и дорогого. «Да, — думала я про себя, — растут в нашем городе прекрасные мальчишки и девчонки, и кто-то должен помочь им вырасти сильными, добрыми, здоровыми».
Может быть, кто-нибудь, усмехнувшись, скажет: «Чепуха, сантименты!» Но я думаю иначе.
* * *Пора ставить точку. Мне восемьдесят лет. Много прожито и пережито. Было всякое.
Выхожу ранним утром на балкон, и отсюда, с высоты девятого этажа, смотрю на милый мой город. Один город и вся большая жизнь.
Лера Авербах
Слово об органном зале
…Челябинск. Три слога. Че-ля-бинск. Восемь букв. Язык совершает путешествие от нёба к зубам, чтобы закончить звонким причмокиванием губ: Че-ля-бинск! Слово, навсегда отпечатавшееся в моем сердце, на скрижалях моей судьбы. И как же это меня угораздило здесь родиться?
Далеко за морями-океанами, в полутемной комнате, водить медленно пальцем по карте, ощущая сквозь гладкую бумагу пупырышки и неровности стены, отыскивая крошечную точку с нелепым названием.
Пристанище моей печали, обитель сердца, навсегда прирученная памятью к раннему детству. Край, опутанный светом невыплаканных слез и морозом торжественных зим. Изначальная тема для многочисленных вариаций. (Тайная мелодия души.)
Город, в котором я впервые увидела свет, исток истоков. Несчастный, самолюбивый, серо-дымный, обрученный с памятью, обреченный на любовь. Любовь, вынесенную за скобки, любовь несмотря ни на что, как некий общий знаменатель, как символ детства.
