Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Что было раз — тому не повториться.
Была Тбилиси ночь. И был лишь череп твой.
Я с трепетом глядел в твои глазницы,—
Лежала в них земля, и сумрак, и покой.

Пещеры глаз темнели величаво,
Как склепы некие над сном подземных вод.
То был тайник скорбей — могучий свод,
Грот мудрых снов прославленного пшава.
И я глядел сквозь грот и в тучах видел дали,
Как бы скрещения тропинок иль мечей
Иль ветви дуба там, в твоем Чаргали,
Где в плиты скал вчеканен был ручей
Извилистым узором на кинжале.

То тени снов, сокрытых в лабиринте —
В мозгу седого рыцаря-певца.
А ночь ползла, как барс, по кручам
                                         на Мтацминде,
Чтоб глянуть на черты нетленного лица,
И уцелевший лик нам поразил сердца.

И страшно было нам его страшиться взора.
Он с нами был — суровый пшавский муж,
Он смел с пути осколки мелких душ
И мужество возвел крутой тропою в гору.

Важа, Акакий, Александр, Илья…
Осыпана огнем, внизу гремит земля,
Стихов созвездье встало над Тбилиси,
И кипарисы над камнями тут,
Как бы мечи трехгранные, взвилися,—
И горы ими отдают салют.

Измученный вонзившейся стрелою,
Олень с трудом достиг мохнатых круч,
Где из глубин точился дымный ключ,
Клокочущий целебною водою.

Подставил рану под струю тепла,
И прежняя стремительная сила
Вновь по усталым мышцам потекла
И слабнущее сердце укрепила.

Олень поднялся. Прежний трубный звук
Унесся к синим горным гребням в дали,
И, видя это чудо, Горгасали
Послушно опустил свой прыткий лук.

Но, удали своей ища исхода,
Он городу велел немедля встать,
Где горы дарят воду-благодать,
Горячую, как нрав его народа.

Прошли века, но до тех пор, пока
Первооснова гор не охладела,
Ключи в духмяных логах Сакартвело
Живут и будут жить еще века.

Но никогда еще, Тбилиси древний,
Обильные целебные ручьи
Такою силой, щедрой и напевной,
Не вспаивали мускулы твои.

И, словно герб твой, вижу я воочью
Оленя, что взметнулся с вольных гор
В грядущих дней распахнутый простор,
Навстречу солнцу, жизни средоточью.

Крик бирюзовых птиц, шакалов тонкий плач,
Арыков плещущих недолгая прохлада,
Тяжелой башнею чернеет карагач,
Дарит благая тень прохожему отраду.

С деревьев тутовых слетают вниз плоды,
Струясь, подобно сладкому дождю, бесшумно.
Вот тут бы путникам усталым у воды
Присесть на коврике и отдохнуть бездумно.

И гостя пришлого встречает добрый люд,
Узбек произнесет «салям» и усмехнется.
Растают ягоды на теплой меди блюд,
Из ковшика вода студеная прольется.

Степенно кланяясь, привстанет аксакал,
И к сердцу верному прижмет он руку, стоя,
И горьковатого зеленого настоя
Предложит он испить из маленьких пиал.

Как живы и ловки, как стройны хлопкоробы,
Как ладно скроены, — они такие все.
Таков и этот дед, мудрец высоколобый,
Садовник наш в земной, изысканной красе.

Почтителен и строг во вдумчивых расспросах —
О тружениках нив, идущих впереди,
О волжских яблоках, о киевских колхозах,
Он завершает речь строфою Саади:
«Будь волос шелковинкой или еще слабей,—
Когда сплетен с другими, он крепче всех цепей».

И он волнуется. И речь, исполнясь лада,
В двустишья вкована, им отдана во власть,
Она колышется, звенит, как лоно сада,
Когда плодам его пришла пора упасть.
Мы вслушиваемся, как в слове дышит страсть,
И в слове том — плода созревшего услада.

Он говорит, и мы стремимся всё сберечь,
Весь медью кованный раскат речитатива,—
В колхозный сад вошла спокойно, горделиво
Титана Фирдуси взволнованная речь.

Стих Тусского певца чеканкою украшен,
Раздумий Саади живой и мудрый лад,
Мотив Гафиза строен и изящен,—
Стихи, как добрый гость, вошли в колхозный сад.

Как вздох, как теплота, как трепетанье тела,
Как мысль, они росли в могучем старике.
И почва древняя цветами шелестела
И, как карнай, звучала вдалеке.

Сквозь речь колхозника соединяясь с краем,
На сотнях языков рождалась песня вновь,
Где строфам Пушкина, Гафизовым рубайям,
Шевченковым словам достойно мы слагаем
Навеки данные нам братство и любовь.

Говорит Тамара Ханум:
«Сверкнула золотом шелков тугая пена,
И руки вскинулись, как языки огня,
И вновь, затрепетав, сникают постепенно,
И бубен дробно бьет, во мне самой звеня.

Я слышу ритм времен, — и женщина Египта
Проходит в лунной мгле моих ресниц густых,
И мой цветной наряд подобен манускрипту,
Где арабесками Гафиза вьется стих.

Бой бубна, словно клич далекий хорезмийца,
Смолкает медленно. Им до краев полна,
Я жду. И длинных труб звучание томится,
Как ветер пред грозой, как сонная волна.

В лесу звучаний тех, укрыта труб стволами,
Я вею и кружу цветочной бахромой.
Упасть, и прянуть вверх, и взвихриться, как
пламя,—
О повесть женщины! Садр[35] несказанный мой!

Я весь заветный мир и все уловки знаю
Немых, нерадостных праматерей моих.
Ведь и для них ревел когда-то зев карная,[36]
Ведь бубен плясовой метался и для них.

Они живут во мне тревожно и послушно,
Они хитры еще и всё ж побеждены.
Они идут ко мне из Согдианы душной,
Из глиняной Хивы, из влажной Ферганы.

Всё мастерство свое, всю творческую зрелость
Я в танец воплощу и плотью воспою
Счастливую любовь, работу, честь и смелость —
Рост человеческий в моем родном краю.

Звук триумфального высокого карная
Венчает танец мой — живи, расти, спеши!
Так я, танцовщица, о счастье возглашаю:
„О, повесть женщины! Песнь молодой души!“»

Крушил он мир, сметал народы,
Жег города и степь топтал,
Гнал он орду свою в походы
По вечным льдам кавказских скал.

К нему за барышом и лаской
Шли мутью вспененной реки
Купцы Ирана и Дамаска
И Генуи ростовщики.

Ветра пустынь над ним летели,
Вился он призраком кривым,
И — многорукий идол Дели
Во прах повергся перед ним.

Из глаза идола руками
Хан вырвал лучший диамант,
Швырнул в мешок и взял тот камень
В свой рыжегорбый Самарканд.

Пускай в сокровищницах скрыты
Подарки всех племен и стран,
Но лишь один кусок нефрита
Чтил, как свою святыню, хан.

Быть может, в черных рвах Турана
Иль в оползнях китайских гор
Нашли рабы в подарок хану
Зеленый камень — дивозор.

Бесплотный лунный отблеск стынет,
Глубины моря мреют в нем.
Мертвящий холод в сердце хлынет,
Лишь взглянешь в каменный излом.

Сквозь эту муть мертвеют дали
Бесследных войн, глухих смертей.
А хан обрел в его кристалле
Последний тщетный свой трофей.

И приказал он тот гнетущий
Зеленый камень забытья
Вбить над могилою грядущей,
Как бы печать небытия.

Всё кончилось — все смуты мира,
Весь ненасытный жар души.
Одна лишь прихоть Гур-Эмира
Торчит в кладбищенской глуши.

Зеленоватый, плоскоребрый —
Вот знак для будущих веков,
Исчерчен грамотой недоброй,
Словами древних языков.

И только в книге желтошкурой,
Меж ярких сказок без конца.
Найдешь ты повесть про Тимура,
Про век Железного Хромца.

Итак, не он, владыка-воин,
Принесший миру гнев и меч,
Бессмертья большего достоин,
Но этой древней книги речь.

Он — это смерть глухонемая.
В солончаках истерся след,
Где разрушитель шел, хромая,
Дорогой гибели и бед;

Где шел, хромая, тот лунатик
В бесплодных снах бесследных дел,
Чтоб орды слать и дальше гнать их,
Прорваться сквозь любой предел.

И торные дороги мира
В один тупик уперлись все,
Склеп развалился Гур-Эмира,
Упали башни медресе.

Истлев под толстым слоем пыли
Меж плит, развалин и лачуг,
Чернеет призрак черной были —
Хромца Железного бунчук.

И, как крыло зловещей птицы,
Как смерти хищная рука,
Вися над плесенью гробницы,
Гниют лохмотья бунчука.

На купол этой башни хмурой,
На всё, что гулко и мертво,
Ложится тенью Ленгтимура [37]
Тень злого знамени того.

Пускай под этой тенью ляжет
Кичливый самодержец тот,
Которому навек откажет
В бессмертной памяти народ.