Райнер Рильке - Книга образов
Кто умеет любить? И кто может? Не знаю.
Я и сам бесконечную боль причинил.
Стал он одним из бессчетных богов, и взываю
тщетно к нему, оглашая рыданьями Нил.
Безумцы, как вознести его к звездам посмели,
чтобы я вас умолял: покажите его?
Быть просто мертвым он жаждал — и был он
у цели.
И может быть, не случилось бы с ним ничего.
Перевод В. Летучего
XXII. СМЕРТЬ ЛЮБИМОЙ
Он знал о смерти то, что знает каждый:
она придет и в тьму низвергнет нас.
Когда из жизни вырвана однажды —
нет, бережно изъятая из глаз,-
любимая ушла к теням безвестным,
он ощутил и благость, и покой
их девичьих улыбок, роем тесным
парящих вместе с пустотой.
И с мертвыми тогда сроднился он
своей любимой ради; с каждым разом
он меньше верил слухам и рассказам,
потусторонним краем восхищен:
и ощупью прокладывал сначала
путь, где идти любимой предстояло.
Перевод В. Летучего
XXIII. ПРОКАЖЕННЫЙ КОРОЛЬ
Был лоб его проказой изъязвлен.
Когда она взгнездилась под короной,
казалось, что владычествовал он
над жутью, им же в подданных вселённой,
взирающих со страхом на того,
кто ждал расправы, но не оказалось
отважного средь них ни одного:
неприкасаемей, чем божество,
он становился, и передавалось
всем новое достоинство его.
Перевод В. Летучего
XXIV. МЮНСТЕРСКИЙ КОРОЛЬ
Он был обрит; и стала
корона велика,
и уши отгибала,
куда издалека
вливался рев гнусавый
голодных. Жар допек.
Он на ладони правой
сидел и изнемог,
гадая, в чем причина
его вражды с собой:
воздержанный мужчина,
в постели — никакой.
Перевод В. Летучего
XXV. МАРИЯ ЕГИПЕТСКАЯ
Как давно она от ласк остыла
и одна за Иордан ушла
и, отъединенна, как могила,
сердце выпить вечности дала
от всего, что тлен и суета,
отреклась, величьем поражая,-
и теперь, как нагота людская
и как кость слоновая, желта,
растянулась на сухой костери.
Лев рычал вблизи, гонимый гладом,
и позвал старик на помощь зверя,
чтобы схоронить ее скорей
посреди пустыни и корней.
Старый лев сидел с могилой рядом,
камень, точно герб, держа над ней.
Перевод В. Летучего
XXVI. РАСПЯТИЕ
Как давно заведено, к пустому
месту казни всякий сброд согнали,
расходясь, через плечо бросали
взгляды на казненных, не по-злому
корча рожи вздернутым троим.
Но управились сегодня скоро
палачи и сели под большим
камнем наверху для разговора.
Вдруг один (мясник, видать, матерый)
ляпнул просто так: — Вон тот кричал.
И другой привстал в седле: — Который?
Чудилось ему: Илию звал
чей-то голос. Все наверх взглянули,
вслушавшись. И, чтобы не погиб
бедолага, губку обмакнули
в уксусе и в рот ему воткнули —
в еле-еле слышный хрип,
пытку думая продлить на час
и увидеть Илию сначала.
Но вдали Мария закричала,
и с истошным воплем он угас.
Перевод В. Летучего
XXVII. ВЕЛИЧАНИЕ БОГОРОДИЦЫ
Тяжелая, она шла вверх по склону
без утешенья — и изнемогла;
но стоило увидеть ей матрону,
что гордо на сносях навстречу шла,
и знала все, хоть ей не открывались,-
как сгинула тревога без следа;
и женщины брюхатые обнялись,
и юная сказала: — Навсегда
самой любовью ныне стала въявь я.
Ее сияньем Бог затмил тканье
и золото богатого тщеславья;
и женщину он выбрал и во славе
наполнил дальним временем ее.
Избрал меня. Хоть я того не стою,
шлет звездам весть с престола своего.
Душа моя, величь своей хвалою,
как можешь высоко, — Его.
Перевод В. Летучего
РЕКВИЕМ
I. ПО ОДНОЙ ПОДРУГЕ РЕКВИЕМ
Я чту умерших и всегда, где мог,
давал им волю и дивился их
уживчивости в мертвых, вопреки
дурной молве. Лишь ты, ты рвешься вспять.
Ты льнешь ко мне, ты вертишься кругом
и норовишь за что-нибудь задеть,
чтоб выдать свой приход. Не отнимай,
что я обрел с трудом. Я прав. Кой прок
в тоске о том, что трогало? Оно
претворено тобой; его здесь нет.
Мы всё, как свет, отбрасываем внутрь
из бытия, когда мы познаем.
Я думал, ты зрелей. Я поражен,
что это бродишь ты, отдавши жизнь
на большее, чем женщине дано.
Что нас сразил испугом твой конец,
и оглушил, и, прерывая, лег
зияньем меж текущим и былым,-
так это наше дело. Эту часть
наладим мы. Но то, что ты сама
перепугалась и еще сейчас
в испуге, где испуг утратил смысл,
что ты теряешь вечности кусок
на вылазки сюда, мой друг, где все —
в зачатке; что впервые пред лицом
вселенной, растерявшись, ты не вдруг
вникаешь в новость бесконечных свойств,
как туг во все; что из таких кругов
тяжелый гнет каких-то беспокойств
тебя магнитом стаскивает вниз
к отсчитанным часам: вот что, как вор,
меня нежданно будит по ночам.
Добро бы мысль, что ты благоволишь
к нам жаловать от милости избытка
и до того уверена в себе,
что, как ребенок, бродишь, не чураясь
опасных мест, где могут сделать вред.
Но нет. Ты просишь. Это так ужасно,
что, как пила, вонзается мне в кость.
Упрек, которым, ночью мне привидясь,
ты шаг за шагом стала бы, грозя,
теснить меня из легких в глубь брюшины,
отсюда — в сердца крайнюю нору,-
упрек подобный не был бы жесточе
такой мольбы. О чем же просишь ты?
Скажи, не съездить мне куда? Быть
может,
ты что забыла где и эта вещь
тоскует по тебе? Не край ли это,
тобой не посещенный, но всю жизнь
родной тебе, как чувств твоих двойчатка?
Я похожу по рекам, расспрошу
о старине, пойду водить беседы
с хозяйками у притолок дверных
и перейму, как те детей сзывают.
Я подгляжу, как там земную даль
облапливают в поле за работой,
и к властелину края на прием
найду пути. Я подкуплю дарами
священников, чтобы меня ввели
в глухой тайник с заветною святыней,
и удалились, и замкнули храм.
А вслед за тем, уже немало зная,
я вволю присмотрюсь к зверям, и часть
повадок их врастет в мои суставы.
Я погощу в зрачках у них и прочь
отпущен буду, сонно, без сужденья.
Я попрошу садовников назвать
сорта цветов и затвержу названья,
чтобы в осколках собственных имен
увезть осадок их благоуханья,
и фруктов накуплю, в которых край
еще раз оживает весь до неба.
К тому же в них ты знала толк, в плодах.
Перед собой их разложив по чашкам,
ты взвешивала красками их груз.
Так ты смотрела на детей и женщин,
любуясь, как в плодах, наливом их
наличья. Так же точно ты смотрела
и на себя, как полуголый плод,
вся в зеркало уйдя по созерцанье,
оно ж по росту не влезало внутрь,
и, сторонясь, оно не говорило
о видимом — я есмь, но: это есть.
И так нелюбопытно было это
воззренье, что не жаждало тебя:
так чуждо было зависти, так свято.
Таким бы я хотел сберечь твой образ
в глуби зеркальной, прочь ото всего.
Зачем же ты приходишь по-другому?
Зачем клевещешь на себя? Зачем
внушить мне хочешь, что в янтарных бусах
на шее у тебя остался след
той тяжести, которой не бывает
в потустороннем отдыхе картин?
Зачем осанке придаешь обличье
печального предвестья? Что тебя
неволит толковать свое сложенье,
как линии руки, так что и мне
нельзя глядеть, не думая о роке?
Приблизься к свечке. Мне не страшен вид
покойников. Когда они приходят,
то вправе притязать на уголок
у нас в глазах, как прочие предметы.
Поди сюда. Побудем миг в тиши.
Взгляни на розу над моим бюваром.
Скажи, не так же ль робко рыщет свет
вокруг нее, как вкруг тебя? Ей тоже
не место здесь. Не смешанной со мной
внизу в саду ей лучше б оставаться
или пройти. Теперь же вот как длит
она часы. Что ей мое сознанье?
