Ирина Ратушинская - Стихотворения. Книга стихов

А в этом году подуло весной
Четвёртого февраля.
И на вспененной лошади вестовой
В нелепом мундире старинных войн
Промчал по мёрзлым полям.
Прокатили мускулы облаков
По всем горизонтам гром,
И запели трубы былых полков
Смертью и серебром.
И по грудь в весне провели коней,
И намокли весной плащи,
А что там могло так странно звенеть,
Мне было не различить.
Но рвануло сердце на этот звон,
И усталость крылом смело.
И это был никакой не сон:
Было уже светло.

Лошади мои, лошади!
По каким боям — гривы по ветру?
Что за бабы плачут у повода?
Что за пули ждут своей очереди?
Серые мои, рыжие!
По каким холстам — лёгкой поступью?
Из каких веков, мои поздние?
Из каких переделок выжили?
Небывалые мои, гордые!
Не косите свои агатовые!
Уходя, не надо оглядываться.
Лишь копыта в небо — аккордами.

Нарядили в тяжёлое платье,
И прекрасною дамой назвали,
И писали с неё Божью матерь,
И клинки на турнирах ломали.
И венцы ей сплетали из лилий,
И потом объявили святой.
И отпели, и похоронили —
А она и не знала, за что.

Сойдём с ума печальною весной,
Когда снега вздыхают об апреле,
Когда уже грозит подрыв основ
Сугробам; и камины догорели,
Когда стоит над нами Орион,
Но наплывают странные созвездья,
Когда из мира не приходят вести,
Но он такой душою одарён,
Что прорывается в молчание утрат —
С ума сойти!
Какого ветра милость?
Вот так проснёшься как-нибудь с утра —
И всё исполнится,
Как только что приснилось.

Их пророки обратятся в ветер,
В пепел обратятся их поэты,
Им не будет ни дневного света,
Ни воды, и не наступит лето.
О, конечно, это справедливо:
Как земля их носит, окаянных!
Грянут в толпы огненные ливни,
Города обуглятся краями...
Что поделать — сами виноваты!
Но сложу я договор с судьбою,
Чтобы быть мне здесь
И в день расплаты
Хоть кого-то заслонить собою.

Мы не войдём в одну и ту же реку,
Не разведём заросших берегов,
Не будет нам хромого человека,
Который нас перевезти готов.

А будет вечер — тёплый, как настойка
На тёмных травах; лень и тишина.
Тогда отступит лагерная койка,
И холод камеры, и ветер из окна.

Но мы запомним разговоры в кружку,
Счастливейшие сны в полубреду,
Мордовских баб, пихающих горбушку:
— Хоть хлебушка возьми, не голодуй!

И это нам нести своим любимым,
По-честному делясь — кому о чём:
Всё страшное — себе,
Всё злое — мимо,
Всю доброту Земли — ему в плечо.

Над моей половиной мира
Распускают хвосты кометы.
На моей половине века —
Мне в глаза — половина света.
На моей половине — ветер,
И чумные пиры без меры.
Но прожектор по лицам светит
И стирает касанье смерти.
И отходит от нас безумье,
И проходят сквозь нас печали,
И стоим посредине судеб,
Упираясь в чуму плечами.
Мы задержим её собою,
Мы шагнём поперёк кошмара.
Дальше нас не пойдёт — не бойтесь
На другой половине шара!

Лилии да малина,
Горностаи, белые псы,
Да знамёна в размахах львиных,
Да узорчатые зубцы.
По настилам гремят копыта,
Воронёная сталь тепла.
И слетает кудрявый свиток
С перерубленного стола.
А с небес — знаменья да рыбы,
Чьи-то крылья и голоса.
Громоздятся в соборы глыбы,
Но пророки ушли в леса.
Рук иудиных отпечатки
На монетах — не на сердцах.
Но отравленные перчатки
Дарят девочкам во дворцах.

Под созвездием Девы ручьи убегают в ночь —
И доносится смех, и возня весенних баталий.
Это было уже когда-то — давным-давно.
Кем мы были тогда, какие ветра глотали?
Эта чёрная лёгкость взмаха — каким крылом?
Этот шалый бег по остолбеневшим водам,
Этот странный озноб (апрель, и уже светло),
Эта получужая кровь — другого кого-то —
Затаилась — а вдруг взбурлит, понесёт конём —
Не удержишь изодранных губ ни уздой, ни гневом!
И тогда, ничего не успев, лишь рукой взмахнём,
Но рука — уже не рука, и хохочет Дева.

Так за дверью: «Вам телеграмма».
Что б там ни было — открывай!
Так юродивые при храмах —
Чьих пророков хрипят слова?
Так условленное судно —
Тем ли парусом обожжёт?
В самых долгих минутах судеб
Мы не ведаем, что нас ждёт.
Нам не следует знать, что будет,
Но тем твёрже мы предстоим,
Вслух настаивая на чуде,
Что положено нам двоим.
По режиму! По праву крови!
И по каждому вздоху врозь!
И по каждой ночи без крова!
И по бреду под стук колёс!
Не награда и не возмездье —
Но суровейшее из чудес,
За которым уходят в песню,
Оставляя уставших здесь.

И предадут, и тут же поцелуют —
Ох, как старо! Никто не избежал.
Что ж, первый век! Гуляй напропалую,
Не отпускай потомков с кутежа!
Весенний месяц нисан длится, длится —
Ночных садов мучительный балет.
Что поцелуй? Пустая небылица.
Всё скоро кончится. За пару тысяч лет.
Но этот месяц — на котором круге? —
Дойдёт до нас, и прочих оттеснят,
И скажут — нам: — Пойдём умоем руки,
Мы ни при чём. Ведь всё равно казнят.

Этот вечер для долгой прогулки.
Серый час, как домашняя кошка,
Тёплой тенью скользит у колена,
А подъезды печальны и гулки.
Ты надень свою старую куртку.
Мы набьём леденцами карманы
И пойдём, куда хочется сердцу,
Безо всякого дельного плана.
По заросшим ромашкой кварталам,
Где трамвай уже больше не ходит,
Где открытые низкие окна,
Но старушек в них прежних не стало.
Так мы выйдем к знакомому дому,
И увидим на спущенной шторе
Тень хозяина, и улыбнёмся:
Кто сегодня в гостях, с кем он спорит?
Мы замедлим шаги: не зайти ли?
Но заманят нас сумерки дальше,
Уведут, как детишек цыгане,
Как уже много раз уводили.
И тогда, заблудившись, как дети,
В незнакомом обоим предместье,
Вдруг очнёмся: мы живы и вместе!
И вернёмся домой на рассвете.