Евгений Витковский - Век перевода. Выпуск первый (2005)

Не знаю я, откуда эти горы пришли ко мне,
Я их и спрашивать не стану.
Уселись в мои светлые кресла,
Салфетки с бахромой к вершинам подвязав.
И так я рада, что они пришли:
Иерусалимские горы или Хребет Нафтали,
И не знаю — издалека ль пришли.
Легкой рукою пирог разрезаю
И крошку за крошкой во рты им бросаю:
Иерусалимским горам или Хребту Нафтали,
Потому что не знаю — откуда они пришли.
О горы! О горы!
На конях вы так долго скакали ко мне…

Дай передышку
Сыновьям этой доброй страны,
Перегруженной разным добром,
Напряженной, как зной.

Недолги ее закаты,
А живет она многие годы,
Удобренная кровью сыновьей.

Дай передышку.

Кричат мои секреты.
Нет, я не прячу глаз
За стенками кареты:
Я весь, как есть, для вас.
Прозрачен мой очаг,
И сам я тоже наг.

Я бит. Но не затерян
Победоносный смех.
Я слаб, но я уверен,
Что я сильнее всех.
Пока я жду весны,
Ко мне приходят сны:

Всё к лучшему свернется,
Меня забудет зал
За то, что много солнца
Я на себя не взял.
И мы с большим трудом
Построим просто дом.

Мир тем, кто слышит тайный шум,
Когда бесшумен мир:
Бесшумный ветер сушит ум
И каменный мундир.

И от безмолвной высоты
Она упала ниц,
Но в этих дебрях глухоты
Нет и не будет птиц.

Разрыхлять всем десятком пальцев податливые владения,
Извлекать темно-зеленый лоскут, что сродни кладбищенской ограде,
Толстый и нежный, как коврик с родного порога,
Рыхлые углубления оставались внизу на земле, оплетенной корнями,
А вечнозеленые листья и ягоды спокойно держались на поверхности, —
Это было собирание мха.
Но что-то всегда покидало меня, когда я откапывал эти ковры
Зелени, или бросалось к моим локтям
В желтоватом и губчатом мхе болот.
А затем я обычно хандрил, возвращаясь трясучей дорогой,
Словно я нарушил природный порядок вещей,
Расстроил некий ритм, древнейший и огромной важности,
Вырывая живое мясо планеты.
Словно я освящаю, вопреки всем укладам жизни, осквернение.

Рожденный спать, я медлю с пробужденьем.
Я предскажу судьбу — страшней не станет.
Указывает путь само хожденье.

Мы верим чувству: что узнать и где мне?
Я слышу Бытие, таков мой танец.
Рожденный спать, я медлю с пробужденьем.

Узнать тебя в таком нагроможденьи? —
Земля священна: к ней, такой далекой,
Указывает путь само хожденье.

Мой Лес в огне; скажите, в чем тут дело?
Вот низкий червь взбирается высоко;
Рожденный спать, я медлю с пробужденьем.

Но у природы много важных дел
Для нас с тобой; итак, вдохни глубоко
И снова в путь — учиться у хожденья.

Я потрясен. Вот новое рожденье.
Я знаю, что пройдет. Что будет с нами.
Рожденный спать, я медлю с пробужденьем.
Указывает путь само хожденье.

О, смерть нежна! Позвольте рядом сесть…
Как, леди, вы довольны тем, что есть?
Она тоскует, птицы вместе с ней
Запутывают мир еще тесней, —
Стеклянный взгляд и тонущий напев,
И сердце тоже бьется нараспев.

Мы вместе. Мы поем и будем петь.
Но в этих пальцах стебель — это плеть:
Кричит о том, о чем кричать нельзя,
Она танцует, бесится земля, —
Секрет огня раскрыт, смешон, забыт,
Разболтан Ею и опять зарыт.

А я глазел во все глаза на жизнь
В той внятной темноте, где можно жить,
Она текла и шлепалась к ногам,
И уходила, так и не солгав.

В тихом сонном мире
Нам дышится легко,
Внутри пространства тают,
А я придуман Ею.

Не птицей и не зверем
Она еще вернется.
Упал усталый ветер…
Во всем любовь, уверен.

Коснулся ртом воды
Олень, а рядом — фея;
Когда мне снишься ты,
Равнины каменеют.

Погода — в слезы, и деревья сникли,
Поникли птицы, дождь коснулся трав,
И каждый поникал и думал — вник ли?
И каждый прав был; каждый знал, что прав.
— И тьма была, и не было просвета.

Оттуда далеко, в звенящих рощах
Жег снег; и, доверяя лишь глазам,
Бродило ледяное зло; и тощий
Поник огонь; там Сам был лишь Я сам.
— И тьма была, и не было просвета.

Но все подушки колются; поникших
Колола смутно вера изнутри, —
Жил в жилах бог: горящие мальчишки
Выкрикивали свой свободный крик.
— И тьма была, и не было просвета.

Математики и физики свои мифы сочиняют.
Но в трудах, бок о бок с истиной,
Ее тронуть не желают; уравнения их ложны,
Но их штуки получаются. Гросс-ошибки появляются,
Штуки новые изобретаются; так-с, применим волновую
Мы теорию к эфиру: искривленное пространство!
Уравнения, тем не менее, разбомбили Хиросиму.
Ужас-штука получилась!

Что ж поэт?
Он тоже мифы сочиняет несусветные. Говорит, что среди рифов
Родилась Луна медная. Говорит: сгорела Троя
Из-за странствующей дамы.
Хороша была собою: целый флот вела бровями!
Невозможно; нет же, можно: церковь вместе с государством
Полагаются на мифы исключительно невозможные;
Люди все рождаются свободными, равными — подумать только!
А скитавшийся поэт еврейский по имени Иисус
Есть Бог Вселенной. Подумать только!

Когда Америка легла в заплесневелую рутину,
В империю, огрузнув, превращаясь,
В то время как протест, лишь пузырек в расплаве, возникает
И лопается, масса застывает,
Печально улыбаясь, вспоминаю увядание цветка
Пред созреваньем фрукта, он гниет,
Чтоб снова стать землей.
Рождение из матери; вот торжество весны, затем
Приходит зрелость, а потом упадок
И возвращенье в материнский дом.
Торопишься, спешишь скорей к упадку;
Винить тут некого: жизнь — это хорошо, будь она долгой,
Упорной или же внезапной смертельной роскошью,
Ведь требуются метеоры, как и горы, не менее;
Сияй, республика, что гибнет.
Но для моих детей их удержать хотел бы я
Подальше от грузнеющего центра;
К продажности никто не принуждает.
Когда к ногам чудовища ложатся города,
То остаются горы неизменно.
И, мальчики, примите сдержанно любовь мужчины,
Слуги проворного, непререкаемого господина.
Ловушка в этом есть для благородных душ,
В которую попался, говорят, сам Бог,
Когда ходил пешком он по земле.

О, если мог ты видеть это место
В грядущем, после смены горстки поколений:
Возможно, в насажденном мной лесу
Останется деревьев несколько,
Допустим, темнолистых австралийцев
Иль кипарисов, бурями побитых;
Их демоны — топор и пламя.
Найди фундамента гранит, источенный водой,
Что мои пальцы двигали,
Заставив камень полюбить соседний камень.
Возможно, что-то и останется.
Но если ты увязнешь в лени на добрый
Десяток тысяч лет,
Там есть гранитный круг на плоскости гранитной
И лавовый поток в глуби залива,
А также устье речки Кармел.
Четыре эти вещи сохранятся,
Как их ни называй. Узнаешь ты залив
По первозданному морскому аромату ветра,
Пусть океан, подобно альпинисту,
На время замер, чтоб передохнуть.
Узнаешь ты его в излучине залива,
Откуда вышли наши солнце и луна
До смены полюсов, и Орион декабрьский
Вечерний был нанизан на шампур залива,
Подобен освещенному мосту.
Приди сюда наутро — и увидишь чаек,
Танцующих с волной над голубой водой,
И месяц убывающий, что служит им партнером,
Ходячий призрак в ярком свете дня,
Что шире и белей любой из птиц на свете.
Мой призрак не ищите: он, возможно, здесь,
Но темен он и глубоко в граните,
Он не танцует на ветру
С безумством крыльев и дневной луной.