Елена Крюкова - Зимний Собор

– Что ж ты по нем рыдаешь так много лет?

…Смертью смерть ты попрал.
Только это тебя и спасает.
Не питье, не жратва, – только тот металлический стол,
Где под скальпелем мысли так сердце твое воскресает,
Что уж лучше бы ты, изругавшись, под землю ушел.

Нет, еще поживи!
Человек, а не Бог ты, бедняжка, –
Наспех сладость кафе,
наспех – горечь любовных минут,
Полумесяцы соли под мышками рваной рубашки,
Что сорвут в подворотне друзья и подошвой сомнут.

Но тебя я люблю.
В честь тебя прохожу я, босая,
На молебен – зимой,
в кровь ступни обдирая об лед!
Но тебя я – люблю. Только это тебя и спасает.
Только это, щенок,
и бичует тебя, и ведет.

И когда за веками, с которыми цифрой не слажу,
Намалюют тебя на бескровной церковной стене, –
Голос мой из-под купола
жестко и яростно скажет:

Все, что думал,
Он высказал мне.

«Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся».

ПРАВДА

Ярлык прицеплен. Выдан нумер.
Заказан погребальный хор.
Я знать хочу, за что ты умер,
И прочитать твой приговор.

Я знать хочу, какая сила –
Пред тем же кованым крестом –
Тебя помоями чернила
И златом мазала потом.

Я знать хочу, как месят войны.
Я знать хочу, кто выдал план
Концлагерей в полях привольных
И гнойных пограничных ран.

Как строят розовые тюрьмы
И сумасшедшие дома.
Зачем листы кидают в урны,
От выбора – сходя с ума.

Вы, плотники и хлебопеки!
Медсестры и гробовщики!
Вся ваша правда, человеки.
Вам кривда будет не с руки.

И в этом мире, где дощатый
Настил – над пропастью прогнил,
Я знать хочу, кто – виновато,
Кто – без вины себя хранил!
Кто двадцатипятисвечовый,
Сиротский свет в ночи лия,
Вставал с постели вдруг в парчовой,
Заместо нищего белья,
В пророческой, рассветной ризе,
И разверзалися уста,
Чтоб вытолкнуть слова о жизни,
Где Правда,
Кровь
и Красота.

ФРЕСКА ВОСЬМАЯ. КЛИНКИ ЗВЕЗДНЫХ ОГНЕЙ

КСЕНИЯ НА ФРЕСКЕ

…Там бесы Адовым покойникам –
Льют в глотки татям и разбойникам
Расплавленное серебро;
А я?! Чем провинилась, Господи?!
Одним лишь поцелуем – горечью
Спалившим голое нутро.
Одним объятием торжественным,
Где не мужчина и не женщина –
Две железяки запеклись,
Те два гвоздя с Кургана Лысого,
Кровь по сугробам – зверья, лисова…

…На фреске, грешница, меж рисинами
Огня, между котлами, крысами,
Кричу, подъяв лицо неистовое:
“Ты моя жизнь.
Ты моя жизнь”.

ВИДЕНИЕ ПРАЗДНИКА. СТАРАЯ РОССИЯ

От звонниц летит лебедями да сойками
Малиновый звон во истоптанный снег!
Девчонкой скуластой, молодушкой бойкою
Гляжу я в зенит из-под сурьмленных век.

Небесный прибой синевой океанскою
Бьет в белые пристани бычьих церквей!
Зима, ты купчиха моя великанская,
Вишневки в граненую стопку налей!

Уж Сретенье минуло – льды его хрустнули! –
Святого Василья отпели ветра –
Румяная, масленая и капустная,
И зубы-орехи со сластью ядра,

В платке снеговейном, по коему розами –
Малина и мед, раки, окорока,
И свечи в приделах – багряными грозами,
Белуги, севрюги – кистями платка! –

В брусничном атласе, с лимонными бусами,
В браслетах и килечных, и сельдяных,
С торосами семги, с варенья турусами,
С цукатами тяжких серег золотых,

Со бронзой копчушек каспийских, поморских ли,
С застылыми слитками сливок густых,
С рассольными бочками, словно бы мордами
Веселых до глупости псов молодых, –

С гудками и крыльями райских раешников,
С аджикою плотницкого матерка,
С торчащими черными гривами-елками
Над холкой февральского Горбунка, –

Красавица! Радость моя незабвенная!..
Соболюшка!.. Черные звезды очей!..
В атласах сугробов святая Вселенная!..
Твой рыжий торговец, седой казначей,

Твой князь – из Юсуповых либо Нарышкиных,
Идущий вдоль рынка под ручку с княжной,
Монахиня, что из-под траура – пышкою,
В надменных усах офицер ледяной,

Два Саввы твоих – и Морозов и Мамонтов –
С корзинами, где жемчуга да икра –
Палитрою гения!.. – бархата мало вам?.. –
Вот – прямо в лицо!.. – осетров веера,

Глазастый бескостный изюм Елисеева,
Бурмистрова радуга звездной парчи,
Хвостами налимов – Сияние Севера!..
И – что там еще?.. – о, молчи же, молчи,

Рыдай, припаявши ладонь узловатую
К забывшим кипение сбитня губам, –
Родная моя!.. Это Время проклятое.
Но Праздник я твой никому не отдам –

Прижму его крепко ко впалой, чахоточной
Груди, зацелую в уста и щеку! –
Пока не явился жандарм околоточный.
Пока не приставили дуло к виску.

ВИДЕНИЕ БОГА В АДУ

Ах, черны наши щиколки, руки – сухие березы – страшны.
Мы – пепел и прах.
Хомуты на шеях да ночлежные сны,
Где жив сучий страх –

Что с едой миску – пнут, грубо прочь унесут,
Взахлеб хохоча…
Мы-то думали, шавки, что вот Страшный Суд:
Хвощами – парча,

И с затылков святых виснут куньи хвосты,
Тиары горят,
Митры сыплют лучи – рубинов кресты,
Исусов наряд –

То ли снег!.. то ли мед!..
На деле – воткни
Кулак себе в рот:
Все в грязи бычьих торжищ небесные дни.
Умрет, кто не врет.

Наш – чугун башмаков. Наши – звоны оков.
Наш – голод-чекан.
Эй, рабы, сколь в земле ртов, рук и голов!.. –
Упомнит, кто пьян…

Наше – месиво тощих, безропотных тел
И жирных свиней…
Смерды, эй, – а и кто там в ночи полетел
Все горше, сильней?!..

Поднимите зрачки от промывки болот.
Нет кладезей там.
Гляньте, – что за Сиянье от неба идет,
Подобно крестам?!

Содрогнитесь! Морозом спины свело!
Следите полет!
Сколько вас уже в зимнюю землю легло,
В ил, темень и лед, –

Кто не видел Фаворский свет никогда!
Кто: грязь по скуле –
Вместо слез… – всю размазал; чья горе-беда –
Жить лишь на земле!

Бросьте прочь рубило, лом и кайло.
Шеи – выломать – ввысь!..
Лик задрать! Уж не просто светло:
Свет бьет, будто жизнь!

Свет бьет поддых, как смерть, и в ребро и в грудь,
В лицо нищеты,
В грязью – вдоль колеи – накормленный путь
Тоски и тщеты!

И толпимся, и тянем руки к любви,
В бесплодье небес –
Ах ты, Бог, возьми одежонки мои,
Всю жажду чудес,

Только ниже шагни… о, ниже спустись,
О, дай из горсти…
Пожалей мою собачонку-жизнь,
Ее – причасти!

На меня, на меня пролей дивный свет!
Рабий грех искуплю!..
…………………………………………………………..

Он прошел, смеясь, по копьям планет.
Кинул в грязь по рублю –

Кинул Сириус, Вегу, Сатурн и Марс,
Кинул Лунный Грош…

…Как Он будет там, в черноте, без нас.
Как мы будем?!.. – что ж… –

Снова морды опустим, в ночь когти вонзим,
И, в поте лица, –
Сколько белых лет,
сколько черных зим –
Вот так – до Конца.

И не вспомним, как Он по небу летел –
Хламида синя! –
Разрубая мрак побежденных тел
Клинками огня.

БОРЬБА КСЕНИИ С ДИАВОЛОМ

Вот нож.
Вот он – в руце моей, поелику острашеньем владею.
Вот дрожь.
Я кладу ее ожерельем на тощую шею.
Вот жизнь.
А вот Диавол. Коротка его резкая стрижка.
Держись.
Я сражаюсь огнем и мечом. Берегись, мальчишка.

Блеск ножа – то во мраке чехонь. Солона эта вобла.
Рукоять. Пот покрестит ладонь. Подворотная кодла.
На меня. От меня. Выпад вбок. Это маятник, Дьявол.
Нож в кулак мне, смеясь, всунул Бог. Он меня не оставил.
Хрип трахеи. Бросок. Получи! За детей под прицелом!
Вместо толстой церковной свечи я – сгораю всем телом!
Я копыта отрежу тебе! Я рога обломаю!
В жалкой жизни, в мышиной судьбе – не тебя обнимаю!
Ты сожрал много душ… на, возьми! Мрак. Безвидный. Бесслезный.
Поножовщина между людьми в подворотне морозной.
Эта баба пьяна, а мужик налил зенки до краю.
Ножик – мах-перемах. Ножик – вжик. Я тебя покараю.
Я – лишь нож. Лишь возмездье. Я лишь
Хрип и всхлип в лютой смоли.
Ты убьешь меня. Не пощадишь. Я сражаюсь до воли.
Я до смертной победы дерусь, и сверкают над нами
Звезды дикие – я их боюсь, волоса-мои-пламя.
Выдыхаешься. Выдохся. Вы… – ах ты, Дьявол. Смышленый.
Из серебряной, снежной травы пахнет древом паленым.
Я сожгла его – яблок не пить!.. – не кидать Змею в яму!.. –
Я сожгла его, чтоб накормить мужичонку Адама,
Чтоб на страшных углях и огнях, на дровах этих Райских
Я варила в котле на костях – для зубов наших рабских –
Для ввалившихся щек, языков, голодно почернелых –
Эту длинную стерлядь-любовь, хорду Божьего тела,
Эту, с вонью тузлучной, чехонь – под ребро – узкой сталью…
До победы. До смерти.

…………Огонь!
Мы зарю проморгали.

Вышел ты из шерстей и из кож. Хохотнул очумело.
И горит на снегу черном нож кровью иссиня-белой.
И подумала я на краю зимней ночи сожженной:
Ты гуляй. Я тебя не убью, разгильдяй, Аббадона.
Я тебя так жалею стократ, как убитых тобою.
Вон глаза твои в небе горят над звездящей губою.
И, закинув затылок, – у, страх!.. – у, захлопнись, как ставни!.. –
Я читаю в отверстых глазах боль, которой нет равных,
И как плачет он вместе со мной, Вельзевул-Зловодитель,
Люциферушка бедный, больной, неба сброшенный житель,
Как черно его слезы текут на убийства орудье,
На сияющий хлев и закут, на собачье приблудье,
Сухожилья камней городских, белоствольные чащи –
Горячей всех рыданий людских, всех анафем казнящих.

***

Ночь. Сочится черным рана. Ночью карта жизни бита.
Пью из решета и сита. Пью из битого стакана.

Из дырявого кафтана – руки – раструбы – развилы:
Зареву белугой пьяной лишь о тех, кого любила.

Ничего не нажила я: ни бурмистровых жемчужин,
Ни куниц, ни горностаев, – волчьих белых шкур без краю,
Вьюжных слюдяных остужин.

Одесную Тебя, Боже, посижу в хитоне алом.
И ошую – в синей коже, в сером бархате подталом.

Я болящим угодила. Я кричащим зажимала
Рты – казенным одеялом.
Осужденных – целовала. Обреченных – обнимала.
Не себе – чужим хазарам, подаянье им – просила.

Я несчастных так любила!.. Я несчастных – так – любила…

А сама – несчастной стала.

ВИДЕНИЕ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ

Вижу… вижу… Силки крепа… кости крыжа…
Витые шнуры… золотые ежи на плечах… китель режут ножи…
Пули бьют в ордена и кресты… Это Царь в кителе. Это Ты.
Это Царица – шея лебяжья. Это их дочки в рогожке бродяжьей…
Ах, шубка, шубка-горностайка на избитых плечах…
А что Царевич, от чахотки – не зачах?!
Вижу – жемчуг на шее Али… розовый… черный… белый…
Вижу – Ника, Ваше Величество, лунь поседелый…
Вижу: Тата… Руся… Леля… Стася… Леша…
Вы все уместитесь, детки, на одном снежном ложе…
Кровью ковер Царский, бухарский, вышит…
Они горят звездами, на черное небо вышед…
Царь Леше из ольхи срезал дудку…
А война началась – в огне сгорела Стасина утка…
Изжарилась, такая красивая, вся золотая птица…
Стася все плачет… а мне рыжая утка все снится…
Ах, Аля, кружева платья метель метут…
А там, на небесах, вам манной каши лакеи не дадут…
Вам подсолнухи не кинут крестьяне в румяные лица…
Ты жила – Царицей… и умерла – Царицей…
А я живу – нищей… и помру – опять нищей…
Ветер в подолах шуб ваших воет и свищет…
Вы хотите пирогов?!.. – пальчики, в красном варенье, оближешь…
С пылу-жару, со взрывов и костров… грудь навылет… не дышишь…
Кулебяки с пулями… тесто с железной начинкой…
А Тата так любила возиться с морскою свинкой…
Уж она зверька замучила… играла-играла…
Так, играя, за пазухой с ней умирала…
А Руся любила делать кораблики из орехов…
У нее на животе нашли, в крови, под юбкой… прятала для смеху…
Что ж ты, Аля-Царица, за ними не доглядела…
Красивое, как сложенный веер, было нежное Русино тело…
Заглядывались юнцы-кадеты… бруснику в фуражках дарили…
Что ж вы, сволочи, жмоты, по ней молебен не сотворили?!..
Что же не заказали вы, гады, по Русе панихиду –
А была вся золотая, жемчужная с виду…
А Леля все языки знала. Сто языков Вавилонских, Иерусалимских…
Волчьих, лисьих, окуневских… ершовских… налимских…
На ста языках балакала, смеясь, с Никой и Алей…
Что ж не вы ей, басурманы, сапфир-глаза закрывали?!..
Там, в лесу, под слоем грязи… под березкой в чахотке…
Лежат они, гнилые, костяные, распиленные лодки…
Смоленые долбленки… уродцы и уродки…
Немецкие, ангальт-цербстские, норвежские селедки…
Красавицы, красавцы!.. каких уже не будет в мире…
Снежным вином плещутся в занебесном потире…
А я их так люблю!.. лишь о них гулко охну.
Лишь по ним слепну. Лишь от них глохну.
Лишь их бормотанье за кофием-сливками по утрам – повторяю.
Лишь для них живу. Лишь по ним умираю.
И если их, в метельной купели крестимых, завижу –
Кричу им хриплым шепотом: ближе, ближе, ближе, ближе,
Еще шаг ко мне, ну, еще шаг, ну, еще полшажочка –
У вас ведь была еще я, забытая, брошенная дочка…
Ее расстреляли с вами… а она воскресла и бродит…
Вас поминает на всех площадях… при всем честном народе…
И крестится вашим крестом… и носит ваш жемчуг… и поет ваши песни…
И шепчет сухими губами во тьму: воскресни… воскресни… воскресни…
ВОСКРЕСНИ…

ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ

Вселенский холод. Минус сорок. Скелеты мерзлых батарей.
Глаз волчий лампы: лютый ворог глядел бы пристальней, острей.

Воды давно горячей нету. И валенки – что утюги.
Ну что, Великая Планета? На сто парсек вокруг – ни зги.

Горит окно-иллюминатор огнем морозных хризантем.
И род на род, и брат на брата восстал. Грядущего не вем.

Как бы в землянке, стынут руки. Затишье. Запросто – с ума
Сойти. Ни шороха. Ни звука. Одна Египетская Тьма.

И шерстяное одеянье. И ватник, ношенный отцом.
Чай. Хлеб. Такое замиранье бывает только пред Концом.

И прежде чем столбы восстанут, огонь раззявит в небе пасть –
Мои уста не перестанут молиться, плакать, петь и клясть.

И, комендантский час наруша, обочь казарм, обочь тюрьмы
Я выпущу живую душу из вырытой могильной Тьмы!

По звездам я пойду, босая! Раздвинет мрак нагая грудь!
…Мороз. И ватник не спасает. Хоть чайник – под ноги толкнуть.

Согреются ступни и щеки. Ожжет ключицу кипяток.
Придите, явленные сроки, мессии, судьи и пророки,
В голодный нищий закуток.

И напою грузинским чаем, и, чтобы не сойти с ума,
Зажгу дешевыми свечами, рабочих рук своих лучами
Тебя, Египетская Тьма.

МОСКВА. XVII ВЕК

Купола над площадью золотым дымились.
Небо черно-синее — ворона крыло…
Под парчовым платом боярыня томилась,
Перстень кусала — тусклое стекло…
Чернобурый хвост метели в сбитенщика — пухом!