Ингеборг Бахман - Воистину
24
СЛОВА
Впервые было опубликовано в сборнике «Памяти Нелли Закс» («Nelly Sachs zu Ehren»), выпущенном издательством «Зуркамп» («Suhrkamp»), Франкфурт-на-Майне, в 1961 году с посвящением Н.Закс. В рукописи посвящение отсутствует.
Приведенный в настоящем издании перевод Е.Соколовой публикуется впервые. Помимо него существуют еще два перевода: А.Голембы, напечатанный в журнале «Иностранная литература» (1974, № 3) и О.Татариновой, включенный в антологию «Золотое сечение».
Это важнейшее в творчестве Бахман стихотворение написано на пороге десятилетнего «периода молчания» (1962–1971). Именно оно пусть и не прямо отвечает на занимающий многих исследователей вопрос: почему признанная блестящим поэтом Бахман в последние годы своей жизни вообще не писала стихов? Самый вероятный ответ таков: вследствие изменившегося отношения к языку и наступившего в начале 1960-х годов личного языкового кризиса. Главная тема стихотворения (взаимоотношения поэта со словом и слова с миром) более чем традиционна для поэзии с античности и до наших дней, но, разумеется, Бахман выражает особенности своих личных весьма противоречивых взаимоотношений со словами. По ее убеждению, каждый раз, когда слова произносятся, они участвуют в создании некоей данности (строки 6-13), реальности, мира:[56] слово отождествляется ею с Творцом. При этом созданный словами мир — ужасен (строки 17–18, 33–35). И однако, не будучи выраженным, он не существовал бы вовсе: если бы слова прекратились, это повлекло бы за собой отмену, уничтожение сотворенного мира. Центральной в первой части стихотворения (строки 1-14) становится пятая строка: Es hellt nicht auf — «не освещается, не проясняется, не оживляется», которая в контексте стихотворения отождествляет смерть (т. е. отмену творения) с границей языка. По сути, автор хочет отменить плохой мир, созданный словами (строки 1–4, 14). Ибо истинное творение подразумевает свободу выбора, а слова и фразы, о которых говорится в стихотворении, слишком плотно друг к другу примыкают, «тянут за собой» другие слова и фразы (строки 6–9), не оставляя необходимой свободы. Влекут человека по заранее предопределенному пути: к концу, к смерти — об этом свидетельствует и нарастающая напряженность обращения автора к словам (строки 19–25), и настойчивое нежелание помнить о смерти (строка 26). В то же время, однако, смерть представляется единственным способом вырваться из словесной сети, обрести иные возможности. Слова в этом стихотворении наделяются таким могуществом, что просто их игнорировать уже невозможно. По собственной своей воле они способны «сказать» или «не сказать» мир (строки 10–14): автор может лишь обратиться к ним с просьбой! Слова превращаются в живые существа (строки 1,14,15,37) и начинают жить по собственным законам (строки 19–22, 23–35). Их нельзя уничтожить, только сами себя могут они отменить, в соответствии опять-таки с собственными законами.
Разумеется, ожившие слова — это метафора. Учитывая, что метафора тоже создается словами, получаем замкнутый круг. С одной стороны, стихотворение как бы целиком превращается в метафору. С другой — автор ощущает себя в тупике, в ловушке, из которой нет выхода: мир отвратителен, но создавшие его слова могли бы его отменить — для этого их необходимо всего-навсего оживить. Вроде бы, нет ничего проще, да только и оживление невозможно без помощи тех же самых слов. И значит, отмена плохого мира на деле оказывается невозможной.
Вот что в одном из своих интервью сказала об этом стихотворении сама Бахман: «Я написала стихотворение «Слова» после того, как в течение пяти лет не доверяла себе писать стихи, не хотела больше этого делать, запретила себе создавать такие конструкции, которые принято считать стихами. Я ничего не имею против стихов, но представьте себе, что человека может вдруг охватить протест против всего, против каждой метафоры, каждого созвучия, каждого ограничения, необходимого при соединении разных слов, против этого абсолютно счастливого выражения слов и образов. Человек может захотеть их удержать, еще раз перепроверить, что за ними стоит, что они есть и чем они должны быть.»[57]
Любопытно, что наряду с обращением к словам во множественном числе в тексте присутствует и обращение на «ты» к какому-то конкретному слову (строки 26,27–32). Что же это за слово, которому категорически запрещено думать о смерти? По-видимому, речь идет о самом слове смерти (строки 35,37) — о слове, называющем смерть, впуская ее, тем самым, в свой сотворенный мир. А ведь самый невыносимый элемент созданного словами «плохого» мира, «образа в паутине пыли, пустого шума слогов, слов смерти» (33–35) — именно смерть, и значит, слово смерти нужно отстранить от творения: тогда в новом мире не будет и самой смерти. Последние две строки стихотворения (36,37) — отчаянный призыв к «остальным» словам не допустить это зловредное слово смерти к участию в сотворении мира.
Однако в самой интонации этих строк уже заключена невозможность реализовать подобное требование, и значит, окончательность поражения автора в битве за «правильный мир»: словами, которые имеются в нашем распоряжении, сотворить его невозможно. Тем самым слово как онтологическая категория ставится здесь под сомнение.
25
ВОИСТИНУ
Было написано, по-видимому, вскоре после встречи с Анной Ахматовой, которая в декабре 1964 года приезжала в Италию на церемонию вручения ей премии Таормино. Посвящено Анне Ахматовой и написано для нее.
При жизни Бахман публиковалось лишь однажды: в начале 1965 года в итальянском журнале «L'Europa Letteraria, Artistica, Cinematografica», Рим, параллельно на двух языках (немецком и итальянском) с посвящением Анне Ахматовой. На русский язык переведено впервые.
О пересечениях в творчестве и судьбах австрийской и русской поэтесс, которые в какой-то степени побудили Бахман к написанию посвященного Ахматовой стихотворения, можно подробнее прочитать в статье российского исследователя Р.Ю.Данилевского.[58] Мы хотим только отметить еще один стимул, в данном случае не менее важный — невероятное фонетическое сходство этих разноязыких фамилий: Ахма-това — Б-ахма-н. Учитывая особое отношение Бахман к слову и звуку, такое совпадение не могло оставить ее равнодушной: для нее это был, конечно же, «знак судьбы».
Не случайно именно в этом «мистическом» стихотворении писательницей окончательно установлена божественная природа истины, не поддающаяся словесному выражению, — установлена отныне и навсегда. Именно в нем декларируется и окончательный отказ Бахман от попыток выразить истину непосредственно словами: ведь даже «вбить крепко одну фразу», т. е. словесными средствами построить истинное предложение, оказывается невозможным, и высшая мудрость, с точки зрения автора, состоит в том, чтобы это обстоятельство признать и ему подчиниться. Пусть глупцы и шарлатаны пытаются сформулировать истину, писательница отныне отдает предпочтение не формулировкам, а художественным приемам, которые пусть и не позволяют прямо выразить истину (ибо это невозможно), но, по крайней мере, дают способы указать «ее границы».
26
ЧТО Я ПОТЕРЯЛА
Впервые было опубликовано уже после смерти писательницы в составе четырехтомного собрания сочинений (Мюнхен, 1978). Написано, вероятно, в 1966 или в 1967 году. На русский язык переведено впервые.
27
ЭНИГМА
Возникло как новая редакция стихотворения «Путешествие в Прагу» («Auf der Reise nach Prag»), вероятно, в 1966 или 1967 году. На русский язык переведено впервые.
Название восходит к латинскому enigma, что в переводе на русский означает: «загадка», «тайна».
Посвящение «Гансу Вернеру Хенце времен Ариози» подразумевает 1963 год и композицию Хенце «Ариози» на стихи Торквато Тассо. В стихотворении цитируется первая строка из песен Альбана Берга[59] на слова Петера Альтенберга[60] «Больше ничего не будет» («Nichts mehr wird kommen»). Строка «Только не надо плакать» («Du sollst ja nicht weinen») — из детского хора во второй симфонии Густава Малера[61].
Это стихотворение Бахман примечательно тем, что абсолютное молчание отождествляется уже не просто с небытием, а с собственной смертью, которая не только неизбежна, но и всегда очень близка. В первых шести строках описано, чем является небытие лично для автора и ни для кого другого. Весна, лето и все остальное с чудным именем «летний» — очень личные характеристики бытия, а их отсутствие, о котором говорится в названных строках, означает прекращение именно этой жизни. Прекращение личного бытия — трагедия, которая вызывает слезы (следующие две строки). Но этим бессмысленным слезам может положить конец музыка (восьмая строка) и только музыка, ибо все остальное - молчит (строки 9-11). Иначе говоря, личное небытие автора повергает в молчание, в небытие все в мире, кроме музыки. Жизнь после смерти — удел исключительно музыки: музыки сфер, языка без слов, значимого молчания.
