Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

Есть у каждой поры свой особенный норов.
Между тем об заклад я побиться готов:
это было в Эпоху Чернильных Приборов,
на исходе тридцатых, разъятых годов,

где цвели виршеплеты, экстазы надергав,
рифмы сложные выстроив в поте лица…
Сколько было, друзья, не английских Георгов,
а восторгов по поводу выеденного яйца!

Подымала эпоха на флаг свой планшайбы –
усмотри некий блюминг и вмиг опупей!
И из каждой, трагически тонущей, лайбы
сорок тысяч вымучивалось эпопей.

Жизнь и смерть отошли на потребу зевакам,
с разужасных плакатов глядел супостат, –
с высочайших небес леденеющим знаком,
восклицательным знаком летел стратостат.

Сотворяли Дейнеки постыдные фрески, –
наперед уже было всё как есть решено, –
и в отчаянном шорохе, громе и треске
звуковое, как ересь, рождалось кино.

И звучали акафисты столь велегласно,
что и вчуже того устыдиться не грех, –
до того уж всё было трагически ясно, –
что и слезы не в слезы, и хохот не в смех!

Саблезубая летопись дачных заборов, –
и – сегодня, сейчас – торопливо воспеть…
Это было в эпоху Чернильных Приборов,
где роскошный нефрит и постылая медь.

Всё как есть превзошли мы. Не в банковском сейфе
наше счастье, а в сжатьях медлительных льдов.
И в каком-то там полупридуманном дрейфе
целый год изгилялся «Георгий Седов».

Паровоз наш летел. И на чахлой дрезине
догонял его вечный лирический слог…
Эти девушки в тапках на белой резине, –
эпилога не сыщешь – всё вечный пролог!

Надо было хоть чуточку приостановиться, –
поумнеть, хоть на миг, – оглядеться во мгле.
Но в державной тоске воздымалась десница
Единицей Восторга на грешной земле.

Где ж ты, девочка? Где ж ты, девчонка, беглянка?
Может, век для тебя был нетворчески груб?
Белый дым, как Дух Банко над кровлей Госбанка, –
белый призрак зимы над флотильями труб!

Мой державный корабль! О каком карнавале
стихотворцы поют в бедном ЦПКиО,
Если наш разъединственный лирик в опале, –
окромя же него не сыскать никого!

Что ж! На смену надрывным «Вы жертвою пали…»
Дунаевский явился с мажором его!
Так Дух Банко витает над спящим Госбанком,
над угрюмым Макбетом, зарезавшим сон, –
и на смену былым пулеметчицам Анкам
Карла Доннер приходит и ейный шансон.

Это смена формаций, где новые предки,
где гоняет коней Ипподром Мелодрам, –
где в отчаянно модной пуховой беретке
вдруг сверкнул синевой шалый блеск монограмм.

Обрывалась эпоха с паденьем Парижа,
чтоб четыре десятилетья спустя
обернуться бесстыжею Эрой Престижа,
жигуленком в размытом окне колеся.

Снег ложился на тонкую жесть лимузинов.
(Отчего ж ты таких прохиндеев растишь,
губошлепые чванные пасти разинув,
Лживый Сертификат, Безгаражный Престиж?!)

Век свое отшагал. По венкам и котурнам,
несомненно проехал каток паровой.
Мы ликуем, объяты катаньем фигурным,
мы ликуем, богаты катаньем фигурным,
это наш общий тодес : ко льду головой!

Мы ликуем. Всего нам на свете дороже
олимпийских реляций возвышенный дух,
хоккеистов разъевшихся сытые рожи,
романтический бред разбитных показух.

И вгоняют коньки свою сталь ножевую
в идиллический студень, в искусственный лед.
Кто же, кто же безмерную душу живую
в эти папье-машёвые торсы вдохнет?..

Где-то в самом изломе, в излете, в исходе,
где на Пресне – в проеме – ротаций валы, –
дым белесый расцвел на ночном небосводе,
в наслоеньях морозной ликующей мглы.

Там, свершая свою золотую крюизу
в заколдованном, в дивном, в безгрешном кругу,
вновь ПОГОДА НА ЗАВТРА бежит по карнизу,
обещая нам оттепель или пургу.

Город отражен в канале вверх ногами,
от шатров зари давно затерян ключ.
Площадь. Купола. Плывут по амальгаме
тени праздных туч.

Сколько в синеве их, темных и косматых,
сколько их собой пятнают синеву.
Тень любви лежит на взморьях и закатах,
этой тенью я живу.

Город весь продрог. Он зол, как непогода.
Город весь продрог.
Город у дорог, которым нет исхода.
Город у дорог.

Я погружаюсь в пестроту
чужих словес – в наряды сброда,
в нагих улыбок маяту,
в седую сутемь сумасброда.
Я вижу, как парят года,
как сочетаются минуты,
как на отшибе пьют цикуту
дожди, седые как слюда.

Зеленый мир, зеленый дол,
печаль, похожая на отмель,
тревоги сутеми дремотной,
отрады сдержанный глагол.
Представь тоску: перед тобой
таятся маленькие страсти,
и чьи-то вымыслы о счастье
встают из темени любой.

Любите холод бытия
отнюдь не в переносном смысле.
Над миром темного литья
дома угрюмые нависли.
Любите серые дожди,
в них, кстати, грусти очень мало, –
о, сердце, жизнь мою клади
на музыку иных кимвалов!

Мы бродим по стезям непостижимо узким,
пристойным, словно брак, и вязким, словно связь, –
неоновый туман плывет над Белорусским,
колеблясь и клубясь.
А где-то есть уют и книжка на диване,
и лампа на столе приветливо светла.
Прохожие снуют в неоновом тумане
за тридевять земель от женского тепла.
Мы жадности бежим – нам нужно очень мало:
снотворный люминал – и к черту героин,
и в шелесте страниц дородного журнала
страданья героинь и шорох георгин!
Зачем с такой судьбой нас грозами связало?
Зачем кружило нас, терзая и томя?
В Москве есть девять – нет, одиннадцать вокзалов,
а можно обойтись двумя или тремя.
Листок календаря в смешном раздумье тронув,
постигнуть, что пришли притихшие года,
и можно никогда не покупать перронных:
ни проводов, ни встреч – и сами никуда.
Немножечко тепла, немножко женской ласки,
и скомканный конверт, и нежных строчек вязь…
Неоновый туман висит над Ярославским,
колеблясь и клубясь.

Стоит сухая осень
у самых щек твоих,
железной славы просинь,
бесчеловечный стих.

Забудь об умираньи,
о бренности забудь,
впивай в глаза бараньи
постылой жизни суть.

Ты бредишь оковытой,
напитком пьяных вдов, —
ты как тюльпан,
забытый на выставке цветов!

Как на мосту горбатом
окаменевший стриж,
как солнце над Арбатом
в безлюдьи рыжих крыш!

Здесь вьются велогонки,
дряхлеет моды крик,
здесь ты в комиссионке
увидишь Лилю Брик.

Здесь всей эпохи звенья,
здесь мне всего родней
наследье неуменья
давно ушедших дней.

Душа, околдуй мое тело
и болью моей овладей!
Глядела Мадонна, глядела
на потных, наивных людей.

Глядел темноокий Бамбино,
вцепившись в нее, как репей,
на пост милицейского чина
в скрипучих ремнях портупей.

Из недр напирала глубинка,
исполненная торжества:
— Сикстинка, Сикстинка, Сикстинка!
Ленивка, Волхонка, Москва!

И с мукой, непонятой сразу,
несвойственной для малышей,
Бамбино смотрел темноглазый
на эту толпу торгашей.

И Дева Младенца держала,
в нем Бога прозрев самого,
чьи Царство, Престол и Держава
совсем не от мира сего.

Так шла Форнарина, босая,
вдоль синих небесных дорог,
хохлатую тучу лобзая
касанием узеньких ног.

И, сродный немудрому детству,
как некий немой пилигрим,
Спаситель воскрес по соседству
с поверженным Храмом своим.