Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Где придавят безобразно
Беды как борцы сумо,
Так, что тезис "жизнь прекрасна"
Превратится в "жизнь - дерьмо"

И труизм "Бог есть" в итоге
Перейдет в иной труизм,
Мы, слегка к себе жестоки,
Принимаем атеизм.

Но поскольку кредо это
В общем-то претит уму,
Даже фразу "Бога нету"
Мстительно, в подкорке где-то
Адресуем мы Ему.

Диссидентом слыть приятно,
В диссидентство лестно впасть,
Но лишь там, где травоядна
Существующая власть.

Так Спартак, герой отважный,
Был отнюдь не идиот -
Ждал, покуда Сулла страшный
Сам на пенсию уйдет.

Не на Грозного озлился
Разин, похмелясь с утра;
Пугачев как прыщ развился
Не на теле у Петра.

И Ильич, решив отдаться
Кровной мести и борьбе,
Ни при Сталине рождаться
не посмел, ни при себе.

Камикадзе одержимым
Будет полный лишь баран,
С тираническим режимом
Бьются там, где добр тиран.

Вот порой и остается
Говорить со вздохом "пас",
Ибо задница даётся
Человеку только раз.

- Для чего я на свете живу,
То есть жил, формулируя строго? -
На финальном своём рандеву
Я спрошу наконец-то у Бога. -

Я был добрым, не свят был едва,
Я не крал, был не чужд состраданья.
Ну и что? Вообще, какова
Цель наличья меня в мирозданьи?

Суетился я, как таракан,
Хлеб свой в поте лица пожирая.
И к чему этот весь балаган
С бестелесною вечностью рая?..

Да! - зачем придаётся мне плоть,
Раз её все равно отнимают?..
И почешет затылок Господь:
- А действительно. Хрен её знает...

Если ты напился водки
И нетрезвым влез в трамвай,
Сонный к плечику красотки
профиль свой не прижимай.

Пусть её ты и не лапал,
Но плечами и душой
Так черства она, что на пол
Рухнет враз твой торс большой.

И к старушкам, взявшим моду
Оккупировать трамвай,
Жизнерадостную морду
Не особо прижимай.

Материнские рефлексы
В них подавлены как вши.
Даже перспективы секса
Их не тронут струн души.

Обрести нирвану дабы,
Равновесье и покой,
Пьяной толстой грязной бабы
на плечо приляг щекой.

И она в ответ прижмётся
с благодарностью, глядишь.
Только так и окунётся
дух в гармонию и тишь,

Чтоб в лирическом экстазе
Осознать, как жизнь пестра,
Как богаты ипостаси
Идеала и добра.

- Нерон, к ноге! - Позвали вы меня,
Когда звонок сотряс вдруг дверь входную.
Я, визитёра вашего браня,
Ответил "гав!" и к двери встал вплотную.

- Нерон, сидеть! Сидеть и не вставать!..
Ваш крик изрядно действовал на нервы.
"Сижу, сижу. И нечего орать..."
В мозгу мелькнула мысль: "Все бабы - стервы."

Вошёл мужик с букетом красных роз
И с мордою типичного альфонса.
- Меня вы звали? - Задал он вопрос. -
И я у ваших ног, мой лучик солнца!

"Нерон, к ноге, - невольно вспомнил я, -
Сейчас его сидеть заставят, ну-ка..."
- Садитесь, друг мой, - счастья не тая,
сказали вы. Я улыбнулся глупо.

- Какой кобель! - Воскликнул ваш нахал.
"Сам ты кобель," - подумал я уныло
И выдал обаятельный оскал,
От коего вся кровь его застыла.

Потом вы ели мясо - вы и гость,
А чтоб мои желудочные спазмы
слегка унять, вы кинули мне кость.
- Спасибо! - Гавкнул я не без сарказма.

- А ваш кобель могёт мышей ловить? -
Сострил ваш друг, задавшись новой темой.
"А не пора ль тебя мне укусить?" -
Встал я перед классической дилеммой.

Мужик не унимался: - А нельзя ль
погладить псину?.. "Нет, ну отчего же, -
подумал я, - погладь, коль рук не жаль
И коль имеешь запасную рожу..."

Тут, слава Богу, наступила ночь;
Он выпил заключительную чарку
И вскорости на вас залез, точь-в-точь
как я намедни на одну овчарку.

Чтоб было мне удобней наблюдать,
Как сей счастливый обладатель вами
Геройски будет вами обладать,
Я занял место рядом на диване.

"Что ж, жизнь собачья, но и не совсем, -
Я размышлял, взирая из алькова, -
Конечно, есть и спектр своих проблем,
Зато кино не нужно никакого.

И ты, мой дорогой незваный гость,
Меня напрасно на смех поднимаешь.
Тебе досталась тоже только кость,
О чём ты, впрочем, не подозреваешь..."

За окнами ночные пели птицы;
В гармонии с природой и с собой
Я флегматично изучал страницы
Журнальчика с названием "Плейбой".

"О, где же ты, моя ночная фея,
Приди и стань моей любви рабой!.." -
Шептал я, заслоняясь от Морфея
Журнальчиком с названием "Плейбой".

Явились вы, одетая в футболку,
Сравнимая с мечтою голубой.
Я резко встал и отложил на полку
Журнальчик под названием "Плейбой".

"Как славно, что покой нам только снится,
подумал я, - что жизнь есть вечный бой!"
Вы были лучше, нежель все страницы
Журнальчика с названием "Плейбой".

- Пятьсот, - прервали вы немую сцену,
Неглупой пораскинувши губой.
Я молвил: - Леди, за такую цену
Я сто куплю журнальчиков "Плейбой".

Зачем любовь ценой больших столь денег?
Нет, не судьба вам стать моей судьбой!.. -
И я раскрыл, спустив вас со ступенек,
Журнальчик свой с названием "Плейбой".

За стеной пианист исполнял грибоедовский вальс,
А на улице было промозгло, туманно и сыро.
Ты любила голландца по имени Ван дер Ваальс,
Что к тебе пристрастился сильней, чем к голландскому сыру.

Естество испытателя развито было во мне,
Что в итоге решило голландца дальнейшую участь.
- Так ты, значит, голландец, - сказал я ему в тишине, -
Вот и славно. Сейчас мы проверим тебя на летучесть...

Я окно распахнул. До асфальта неблизок был путь.
Подошедши к голландцу, я взял его мягко за горло.
- Нет, - сказал он, не надо. Я лучше уж сам как-нибудь...
И, меня отстранив, он к окошку проследовал гордо.

...Результат отрицательный тоже порой результат,
И, рождаясь, не всякую сказку мы делаем былью.
Мой голландец поправку в известный вносил постулат,
Что звучал теперь так: "У любви как у пташки лишь крылья".

Он пикировал вниз, с гравитацией тщетно борясь.
Я за ним наблюдал с сожалением, грустью и болью.
И когда он ударил лицом в непролазную грязь,
Я тебя упрекнул, услыхав приглушённое "хрясь!":
- Недостаточно он окрылён был твоею любовью...

Дым последней затяжки из лёгких с тоской выдыхая,
Я глядел на окурок, что шёл по параболе в бак.
Там плескался бензин. Мизансцена была неплохая
Для красивой кончины с огнём и со звуком "ба-бах!!!"

А окурок тем временем падал, склоняясь к бензину.
Оставался лишь миг. Рубикон протекал позади.
Я уныло напряг отсыревших мозгов древесину,
Вспоминая, как принял решенье из жизни уйти.

Умереть из-за бабы... О как это, в сущности, глупо.
"Ты дурак, - снизошло на меня вдруг, - ты редкостно глуп.
Хорошо умереть, за собой не оставивши трупа,
Но куда, интересно, приятель, ты денешь свой труп?.."

Я не мог с непреложной той истиной не согласиться,
Что отвратное зрелище буду по смерти являть.
Глас же здравого смысла во мне продолжал суетиться
И в разнузданных всяческих формах меня оскорблять.

Я внимал построеньям логическим. Мой же окурок
Продолжал опускаться, чтоб мне учинить фейерверк.
А рассудок вещал: "Ты ублюдок, слюнтяй и придурок.
Ты маньяк, мазохист, и всё это с приставкою "сверх".

Что с того, что явилась она не мечтою поэта,
А обычною шельмой с душою и телом бревна?
Почему бы её к праотцам не отправить за это?
Ты нужней во сто крат человечеству, нежель она!

Что стоишь как кретин, из башки никотин выпуская?
Умереть захотел? Ну а я здесь при чём? Идиот...
Я хороший ведь?" "Да." "А она ведь плохая?" "Плохая."
"Ну так сделай же что-нибудь, ибо конец нам грядёт!"

"Так ведь поздно..." "Успеешь..." Меня одолели сомненья.
Не хотелось мне жить, умирать расхотелось вдвойне.
И почувствовал я, как в душе наступило волненье.
"Чёрт, какой пропадает поэт!" - вдруг подумалось мне.

Мой окурок стремился к бензину, как к близкому другу.
До границы раздела двух сред оставался микрон
в миг, когда я, к окурку с внезапностью выбросив руку,
Сжал в двух пальцах его и издал облегчения стон.