Георгий Янс - Великолепная десятка. Выпуск 2: Сборник современной прозы и поэзии
И напрасно она пыталась ревновать меня к подруге, той интересней был Джонатан Ливингстон. Не мог же я придти просто с парой апельсинов и пивом. Хотя это тоже эротично – пара ярких апельсинов. Ну, я прихватил еще и Баха, хотя он мне и не по вкусу. Пиво мы с удовольствием выпили, а в порожние банки загрузили окурки – все-таки на территории больницы. Бросили подругу выздоравливать, а сами через проем кирпичного забора вылезли на свободу.
Нас тянуло в укромное местечко. Уединиться. Это трудно сделать посреди ясного дня и чуть ли не на городской набережной. Два милиционера сонно охраняли единственную скамейку. От бетонного парапета вниз по склону сбегали тенистые кусты. Через балюстраду мы перебрались в кусты, пока никого не стало видно наверху. Даже солнце затерялось за переплетениями веток и мозаикой густых листьев. Оно теперь ярким пятнышком подмигивало мне на ее обнаженных ягодицах при каждом моем натиске. Потому что низкая ветка, за которую она ухватилась обеими руками, раскачивалась нам в такт. Потом лучик на ее белой коже погас – она распрямилась. Легкий ветерок поверх кустарника и донес запах милицейских сигарет. Джинсы у нее не застегивались. Кажется, я опять порвал ей молнию.
Почему напоследок сигареты не такие сладкие, как при первой затяжке? Я застегнул брюки, пока она натягивала спавшие джинсы. Как раз вовремя, потому что два сержанта отвалились друг от друга и бдительно всматривались над нами в кусты. Как два сторожевых пса на задних лапах, они что-то вынюхивали. Словно чувствовали запах суки, у которой течка. Кусты, ставшие уже родными, нас не выдали, мы выбрались из них вниз к берегу.
Она старательно прятала от меня глаза. Была еще очень молода, первокурсница. И у нее шла сессия. Она отвернулась от меня к солнцу и зажмурилась. Сказала: «Дай мне руку, теперь веди меня!» Из моей протянутой кисти она выбрала средний палец и ухватилась за него горячей ладошкой. Притихшая, вслепую шла за мной, доверяя мне и своему обостренному чутью. Сквозь веки она едва наблюдала темное пятнышко солнца перед собой. А, возможно, и мою тень между ней и солнцем.
Сумасшедшая чайка пикировала сверху и попыталась меня испачкать. А девушка шла за мной с закрытыми глазами, молча чувствуя ступеньки и встречных людей. Она воспринимала мир сквозь меня и через солнце. Как я перед этим чувствовал жизнь через нее и маячащее солнечное пятно на нежной девичьей коже. Мы пешком обошли остановку, там околачивались двое постовых. Миновали перекресток, полный шумящих автомобилей. У перекрестка одного гаишника охраняли два бойца с автоматами. Мы поднялись выше к площади. И простились за спиной у Ленина, расцеловавшись напоследок.
Она училась неподалеку на филфаке. Может поэтому она читала Баха. К экзамену в тот день она едва подоспела. Ей поставили «неудовлетворительно». И назначили пересдачу на осень. Когда меньше солнца, и не так слепит глаза.
Она не стала пересдавать, бросила меня и этот институт. Осенью она постриглась наголо и поступила на психфак.
А подруга вскоре выздоровела.**** СРЕДА (НА САМОМ ДЕЛЕ ЧЕТВЕРГ), ИЮЛЬ
Я угощал ее борщом. Борщ был великолепен. Только я никакого отношения к нему не имел. Борщ приготовила другая женщина. Той женщине хотелось так. Вот она готовит мне борщ, а я ее будто как люблю. У нее что-то не ладилось с мужем. И она со мной изображала хорошую жену. И борщ мне заранее не понравился уже за то, что мне пришлось искать лимонную кислоту. Неужели просто нельзя нарезать лимон! «Ингредиенты», – так она сказала! И я должен был быть для нее хорошим мужем и пошел покупать кислоту. Я умею иногда быть хорошим.
Она была другая. Она молча ела борщ, потому что нельзя же так сразу заняться сексом. И ничего не спрашивала. Она просто сидела на стуле и ела борщ. Очень по– простому. Она никогда ничего не спрашивала. Из-за этого мы расстались потом.
А борщ великолепно настоялся, был в меру густ, ароматен и как-то по – особенному красен. Она ела и знала, что сейчас мы займемся сексом. И я тоже это знал наверняка. Потому что она пришла ко мне и ела мой борщ. Не совсем мой, конечно, но она же не спрашивала…
Я не помню, были ли в борще оливки. Кажется, их не должно быть там. Но то, что она меня ни о чем не спрашивала, тоже меня раздражало. Примерно так же, как отсутствие оливок в борще. Вроде их и не должно было быть, но все равно раздражало, что их там нет. Вот ведь как!
Мы не пили. Зачем? Не было смысла туманить голову ей или мне. Хотелось трезво видеть, как она медленно и неуклонно будет сходить с ума в постели. И она последовательно, как всегда, сходила с ума, заставляя меня верить, что только от меня зависит вернуть ее в нормальное состояние. Она была в сознании, только дышала как-то взахлеб. Но я постепенно привык, что она так дышит, когда меня любит. А потом возникало короткое затмение.
Мы медленно падали с дерева, как сорвавшиеся с ветки птицы, причем продолжали держаться за руки. И минут через десять просыпались рядом, просветленные.
– Ты улыбаешься, когда засыпаешь…
У меня только с ней такое и было. Как в детстве высоко на дереве, когда так сладко и страшно, и не знаешь, как оттуда спуститься потом.
Как она после этого могла встать и спокойно одеваться, было необъяснимо. Она одевалась медленно и опрятно, постепенно закрывая от меня тот свет, которым она наполнялась со мной. Такой свет исходит от лица монашек. Но она не была монашкой. Она была моей женщиной.
Моей единственной женщиной. Только она тогда меня об этом не спросила. Просто медленно одевалась, и также постепенно затухал в ней тот особенный свет, которым она насыщалась со мной. Мы медленно спускались по темной лестнице. Нам не было нужды теперь держаться за руки – мы продолжали чувствовать друг друга в темноте.
За моей закрытой дверью радио начинало трансляцию «Аум сенрюке». О вечной любви, о неприятии гнева, о пути, который мы выбираем. Каждый четверг, поздно вечером.
Через полгода передачи прекратились…* * *СУББОТА В АВГУСТЕ
Так бывает, что когда кончается лето, хочется чего-то такого… Должно же лето чем-то запомниться. И я решил позвонить. Кому ни будь. Кому ни будь – это не все равно кому. Кате я позвонил, потому что обещал. Десять лет назад. Никто за язык не тянул, но нам было так хорошо вместе, что я взял и вымолвил: вот я позвоню тебе через 10 лет, и мы…
Я даже не придумал тогда, что мы будем делать вместе через десять лет. Наверное, просто сели бы и поговорили. Я даже не знаю, что делают люди через столько лет. И вот я позвонил. Даже не потому, что обещал когда-то. Потому что обещание – это как долги отдавать, не очень-то приятно. Я перезвонил, потому что кончалось еще одно короткое лето. И надо было его запечатлеть. Кажется, я правильно понял, почему ей позвонил. Это как вместе смотреть старые фотографии. Одно дело, их рассматривать одному, и совсем другое – передавать их друг другу: смотри, смотри… И тогда по-настоящему окунаешься во вчерашний день. И тогда нет никакой разницы, сколько времени прошло с тех пор. Важно лишь одно – лето кончается, еще одно лето.
Вот почему я позвонил. А вовсе не потому, что обещал. А еще потому, что была суббота. Последняя суббота лета. И я застал Катюшу дома. Даже через десять лет. Я был уверен, что она сидит дома. И она взяла трубку.
Нет, мне было не страшно. Не скажу, что я десять лет готовился к этому разговору. И вряд ли она сидела и ждала моего звонка. Просто она оказалась дома. В принципе, она должна была быть дома. Потому что меняется все, кроме привычек. А она привыкла ждать вечерами моего звонка. Просто мы слишком долго были вместе. Пока я не сказал, что перезвоню через десять лет. И она ушла. Даже не переспросила, а как же прошедшие лета, те, которые мы были вместе. В юности не считают года – считают дни или часы до встречи. Подумаешь, минус пять лет. Или плюс десять. Какая разница!
Я просто набрал номер. И она подняла трубку. Вот, как считать, повезло мне или нет? Я, конечно, дозвонился и даже успел поздороваться. Не помню дальше, успел я сказать, что вот прошло 10 лет, и я звоню. Потому что она тут же извинилась, что почему-то зазвонил домофон, и ей надо идти встречать друга. Я, конечно, обиделся, но не очень сильно. Потому что я, с одной стороны, сдержал обещание и позвонил. А с другой, не знаю, что бы я ей сказал дальше. Ну вот, привет, а что еще? Даже хорошо, что у нее какой-то друг приперся. Возможно, даже спросил, что это она долго к дверям не подходит. А она такая: да вот, старый друг позвонил, представляешь, вспомнил через 10 лет. Или нет, зачем так много, появился, мол, через десять месяцев… Впрочем, 10 месяцев как-то странно звучит, пусть будет – через год позвонил.
А он так серьезно на нее смотрит и думает: вот, даже через год кто-то помнит такую девушку. Потом подходит к ней и задумчиво так целует. А сам думает: интересно, а я позвоню ей через год, нет, через полгода? А пока думает, все целует и целует. А она податливо позволяет себя целовать и старается не вспоминать меня. Потому что это не правильно – целоваться с одним, а думать о другом. Она же не знает, что я-то ее каждый день вспоминал. И что это не был случайный звонок. Потому что ничего случайного в мире нет.
