Елизавета Полонская - Стихотворения и поэмы

О, злобная земля! И в этот страшный год
За прежние она обиды воздает.
Но много ли, дитя, и нужно нам с тобой? —
Я норку теплую храню, как зверь лесной.
А бедный ужин наш? Легко его нести!
Но крепко для тебя держу его в горсти.
Пригоршней малого продержимся к весне…
И жалость с нежностью сжимает горло мне.
Лишь ты, Завистница, дитя мое не тронь.
От страха зимнего поможет бог Огонь,
Да руки сильные, — тебя они шутя
От смерти унесут и упасут, дитя.

Над Сирийской пустыней пылает восток.
Сохнет ветер в безогненной гари.
И пронзительно сухи, как горький песок,
Исступленные вопли Агари.

Спит дитя безмятежно и дышит оно
В раскаленном дыханье пустыни,
Но обидою смертной до края полно
Непокорное сердце рабыни.

— «Сарра! Сарра! Счастливая! Горе рабе!
Проклинаю тебя, проклинаю!
Черной язвой кидаюсь на тело тебе
И питье твое в кровь превращаю!

Иль я хуже тебя, иль тебе не равна
В муже, в мальчике, в первенце, в сыне?
Над тобою, законная мать и жена,
Посмеялось отродье рабыни!

Что же, думаешь — ты своего оградишь,
Моего оторвешь и изгонишь?
Гнется трость и ломается слабый камыш!
И змею безнаказанно тронешь!

Пусть замкнет твое чрево карающий бог,
Чтобы муж твой напрасно с тобою возлег,
Чтоб сухой ты смоковницей стала!
И как сына наложницы бог поразит, —
Так и твой первородный пусть будет убит,
Чтобы семя бесплодно пропало!»

И кидается наземь, и клонится ниц,
И царапает землю ногтями…
И внезапно над ней в полыханье зарниц
Чей-то голос громовый и пламя:

— «Встань и слушай, Агарь! За твой стыд и позор
Я — Возмездие, Мститель Незримый, —
Заключаю отныне с тобой договор
На века и века нерушимый.

Вот я воду тебе из безводья извлек,
Чтоб дитя ты в изгнанье взрастила —
Будет сын твой отважный и славный стрелок,
И узнают враги Измаила.

Увеличу его, как песок морской,
Как небесные звезды умножу,
И двенадцать великих племен за тобой
С твоего да подымутся ложа.

А законного сына заставлю Я Сам
Сорок лет проскитаться в пустыне,
И на долгие годы и годы отдам
На посмешище детям рабыни!»

Всю ночь мимо окон тянулись войска,
Тащились обозы, скрипели колеса.
Вот стало светать, и на небе белесом
Куда-то летели, неслись облака…

Но окна завешаны, заперты двери,
За каждой стеной злорадствует враг,
И в сумраке мутном звучит неуверен
Усталых колонн тяжелеющий шаг.

По рыхлому снегу, по стоптанной грязи,
По мокрым дорогам, назад на восток…
За ротою рота, и путь их далек,
Спеша отступают без смысла и связи.

Им смерть впереди простирает объятья —
Властителям мира, любимцам побед.
Но тощие руки грозятся им вслед,
И синие губы бормочут проклятья.

Не в сказках Андерсена мы, —
Любовь двух сахарных коврижек —
Нет, это было в дни зимы
В далеком, дорогом Париже.

Когда ты будешь умирать
Во сне, в бреду, в томленье страшном, —
Приду я, чтобы рассказать
Тебе о милом, о тогдашнем.

И кедр распустится в саду,
Мы на балкон откроем двери
И будем слушать, как в аду
Кричат прикованные звери.

И в темной комнате вдвоем,
Как в сказке маленькие дети,
Мы вместе вновь переживем
Любовь, единую на свете.

Как лава охладеет кровь,
Душа застынет тонкой коркой,
Но вот, останется любовь
Во мне миндалиною горькой.

Скуластая рожа, раскосый глаз,
Надвинута шапка в самый раз.
Звезда на шапке, а в небе крест, —
Не верю я Богу здешних мест.
На взморье пушки… Ты слышишь гарь, —
Петух червонный, законный царь.
Худая по ветру, босая шинель,
А ветер древний, стара метель.
Безлюден город, повсюду снег.
Один на дозоре стоит печенег.

Что ж из того, что он меня любил?
Любовь прошедшая, — взгляни, какая малость.
И снова вот она, смертельная усталость,
И снова надо жить до истощенья сил.
Как долго надо жить? Завязка и развязка.
Без перерыва жить, — зима, весна, зима…
Не остановишься и не сойдешь с ума,
А между тем, ведь сердцу нет указки.
Ах, если бы не сон, приятель волоокий,
От счастья, от любви, от близкой и далекой,
К покою верно уводящий нас.
Мне, кажется, благословен трехкратно
Тот, кто, Сознание, похерит твой проклятый
Божественный и вездесущий глаз.

На Васильевском острове гул стоит,
Дребезжат, дрожат стекла в Гавани,
А в Кронштадте пушки бухают.
Над Невой воронье кругом кружит…
Отощало око, воронье, за зиму;
Стали люди и сами падаль есть.
Где бы клюнуть мясца человечьего?
На проспекте отряд собирается.

Отряд на проспекте собирается,
По панели винтовки звякают.
Стороною обходят прохожие:
Кто не глядя пройдет, нахмурившись,
Кто, скрывая смешок, остановится,
Кто негромко вымолвит: «Бедные…
Молодые какие, на смерть идут!»
А пройдет старуха — перекрестится.

А пройдет, — перекрестится, старая,
Перекрестится, оборотится, —
Станет щурить глаза слеповатые,
Не узнает ли сына Васеньку,
Не его ли стоят товарищи?
Постоит, посмотрит, махнет рукой,
Видно, плохи глаза старушечьи.
И домой потрусит на Васильевский.

И домой придет, опечалится.
И не знает того, что сквозь мокрый снег,
Через талый лед, сквозь огонь и смерть
Пробирается цепь солдатская.
Проберется сын ее невредим,
Пронесет безрассудную голову.
Не возьмет его ни страх, ни смерть.
Крепче смерти тело горячее!

Если это конец, если мы умрем,
Если гибель постигнет нас, —
Пусть останется людям в века и в века
Несложный этот рассказ.

Как бутылку в море, в крушенья час
Суеверно бросал мореход,
Чтобы весть о погибших на землю дошла
Из пропасти синих вод.

Так моей неумелой водят рукой
Те, что темней меня,
Чтобы повесть об этих горячих годах
Дошла до другого дня.

За то, что ждали знаков и чудес
И думали, что кто-нибудь воскрес,
За то, что нас смутил внезапный страх,
За то, что мы рассеялись как прах,

За то, что — маловерны и темны, —
Не ступим за черту обещанной страны,
За то, что мы роптали день за днем, —
Свершится казнь: в пустыне мы умрем.