Владимир Маяковский - Том 5. Стихотворения 1923

Было:
    социализм —
         восторженное слово!
С флагом,
    с песней
         становились слева,
и сама
           на головы
                спускалась слава.
Сквозь огонь прошли,
              сквозь пушечные дула.
Вместо гор восторга —
             горе дола.
Стало:
           коммунизм —
         обычнейшее дело.
Нынче
    словом
         не пофанфароните —
шею крючь
       да спину гни.
На вершочном
         незаметном фронте
завоевываются дни.
Я о тех,
    кто не слыхал
         про греков
              в драках,
кто
     не читал
         про Муциев Сцево̀л*,
кто не знает,
          чем замечательны Гракхи*, —
кто просто работает —
             грядущего вол.
Мы митинговали.
    Словопадов струи,
пузыри идеи —
               мир сразить во сколько.
А на деле —
         обломались
              ручки у кастрюли,
бреемся
    стеклом-осколком.
А на деле —
          у подметок дырки, —
без гвоздя
    слюной
         клеи́ть — впустую!
Дырку
    не поса́дите в Бутырки*,
а однако
    дырки
         протестуют.
«Кто был ничем, тот станет всем!»
Станет.
    А на деле —
как феллахи —
             неизвестно чем
              распахиваем земь.
Шторы
    пиджаками
         на́ плечи надели.
Жабой
    сжало грудь
         блокады иго.
Изнутри
    разрух стоградусовый жар.
Машиньё
    сдыхало,
         рычажком подрыгав.
В склепах-фабриках
         железо
              жрала ржа.
Непроезженные
         выли степи,
и Урал
    орал
            непроходимолесый.
Без железа
       коммунизм
              не стерпим.
Где железо?
        Рельсы где?
              Давайте рельсы!
Дым
        не выдоит
             трубищ фабричных вымя.
Отповедь
    гудковая
         крута:
«Зря
        чего
    ворочать маховыми?
Где железо,
       отвечайте!
         Где руда?»
Электризовало
             массы волю.
Массы мозг
        изобретательством мотало.
Тело масс
    слоняло
         по горе,
              по полю
голодом
    и жаждою металла.
Крик,
          вгоняющий
         в дрожание
              и в ёжь,
уши
       земляные
           резал:
«Даешь
железо!»
Возникал
    и глох призыв повторный —
только шепот
          шел
         профессоров-служак:
де под Курском
              стрелки
            лезут в стороны,
как Чужак*.
Мне
        фабрика слов
         в управленье дана.
Я
   не геолог,
но я утверждаю,
         что до нас
было
         под Курском
         го́ло.
Обыкновеннейшие
         почва и подпочва.
Шар земной,
          а в нем —
             вода
              и всяческий пустяк.
Только лавы
         изредка
         сверлили ночь его.
Времена спустя
на восстанье наше,
         на желанье,
              на призыв
двинулись
    земли низы.
От времен,
       когда
         лавины
              рыже разжиже́ли —
затухавших газов перегар, —
от времен,
    когда вода
         входила еле
в первые
    базальтовые берега, —
от времен,
    когда
         прабабки носорожьи,
ящерьи прапрадеды
         и крокодильи,
ни на что воображаемое не похожие,
льдами-броненосцами катили, —
от времен,
    которые
         слоили папоротник,
углем
         каменным
               застыв,
о которых
    рапорта
         не дал
                    и первый таборник, —
залегли
    железные пласты.
Будущих времен
         машинный гул
в каменном
        мешке
         лежит —
              и ни гу-гу.
Даешь!
    До мешков,
         до запрятанных в сонные,
до сердца
    земного
         лозунг долез.
Даешь!
    Грозою воль потрясенные,
трещат
    казематы
         над жилой желез.
Свернув
    горы́ навалившийся груз,
ступни пустынь,
         наступивших на жилы,
железо
    бежало
         в извилины русл,
железо
    текло
         в океанские илы.
Бороло
    каких-то течений сливания,
какие-то горы брало в разбеге,
под Крымом
         ползло,
              разогнав с Пенсильвании*,
на Мурман
       взбиралось,
            сорвавшись с Норвегии.
Бежало от немцев,
         боялось французов,
глаза
         косивших
              на лакомый кус,
пока доплелось,
               задыхаясь от груза,
запряталось
        в сердце России
              под Курск.
Голоса
    подземные
         выкачивала ветра помпа.
Слушай, человек,
         рулетка,
              компас:
не для мопсов-гаубиц* —
                для мира
разыщи,
    узнай,
              найди и вырой!
Отойди
    еще
           на пяди малые, —
отойди
    и голову нагни.
Глаз искателей
             тянуло аномалией*,
стрелки компасов
         крутил магнит.
Вы,
    оравшие:
         «В лоск залускали,
рассори́л
    Россию
         подсолнух!» —
посмотрите
        в работе мускулы
полуголых,
       голодных,
         сонных.
В пустырях
        ветров и снега бред,
под ногою
    грязь и лужи вместе,
непроходимые,
              как Альфред*
из «Известий».
Прославлял
        романтик
         Дон-Кихота, —
с ветром воевал
              и с ду́хами иными.
Просто
    мельников хвалить
              кому охота —
с настоящей борются,
         не с ветряными.
Слушайте,
    пролетарские дочки:
пришедший
        в землю врыться,
в чертежах
    размечавший точки,
он —
    сегодняшний рыцарь!
Он так же мечтает,
         он так же любит.
Руда
        залегла, томясь.
Красавцем
    в кудрявом
         дымном клубе —
за ней
          сквозь камень масс!
Стальной бурав
              о землю ломался.
Сиди,
          оттачивай,
         правь —
и снова
    земли атакуется масса,
и снова
    иззубрен бурав.
И снова —
       ухнем!
         И снова —
              ура! —
в расселинах каменных масс.
Стальной
    сменял
         алмазный бурав,
и снова
    ломался алмаз.
И когда
    казалось —
         правь надеждам тризну,
из-под Курска
            прямо в нас
настоящею
       земной любовью брызнул
будущего
    приоткрытый глаз.
Пусть
          разводят
         скептики
              унынье сычье:
нынче, мол, не взять
         и далеко лежит.
Если б
            коммунизму
         жить
                  осталось
                  только нынче,
мы
    вообще бы
         перестали жить.
Лучше всяких «Лефов»
            насмерть ранив
русского
    ленивый вкус,
музыкой
    в мильон подъемных кранов
цокает,
    защелкивает Курск.
И не тщась
    взлететь
         на буровые вышки,
в иллюстрацию
               зоо́логовых слов,
приготовишкам
               соловьишки
демонстрируют
              свое
         унылейшее ремесло.
Где бульвар
        вздыхал
         весною томной,
не таких
    любовей
         лития, —
огнегубые
    вздыхают топкой домны,
рассыпаясь
        звездами литья.
Речка,
          где и уткам
         было узко,
где и по колено
              не было ногам бы,
шла
      плотвою флотов
         речка Ту́скарь:
курс на Курск —
         эСэСэСэРский Гамбург.
Всякого Нью-Йорка ньюйоркистей,
раздинамливая
             электрический раскат,
маяки
         просверливающей зоркости
в девяти морях
              слепят
         глаза эскадр.
И при каждой топке,
         каждом кране,
наступивши
        молниям на хвост,
выверенные куряне
направляли
       весь
              с цепей сорвавшийся хао́с.
Четкие, как выстрел,
у машин
    эльвисты*.
В небесах,
    где месяц,
         раб писателин,
искры труб
       черпал совком,
с башенных волчков
         — куда тут Татлин*! —
отдавал
    сиренами
         приказ
              завком.
«Слушай!
    д 2!
          3 и!
Пятый ряд тяжелой индустри́и!
7 ф!
Доки лодок
       и шестая верфь!»
Заревет сирена
             и замрет тонка,
и опять
    засвистывает
         электричество и пар.
«Слушай!
    19-й ангар!»
Раззевают
    слуховые окна
               крыши-норы.
Сразу
         в сто
    товарно-пассажирских линий
отправляются
            с иголочки
               планёры,
рассияв
    по солнцу
         алюминий.
Раззевают
    главный вход
              заводы.
Лентами
    авто и паровозы —
              в главный.
С верфей
    с верстовых
         соскальзывают в воды
корабли
    надводных
         и подводных плаваний.
И уже
          по тундрам,
         обгоняя ветер резкий,
параллельными путями
              на пари
два локомотива —
         скорый
              и курьерский —
в свитрах,
    в кепках
         запускают лопари.
В деревнях,
        с аэропланов
              озирая тыщеполье,
стадом
            в 1000 —
                не много и не мало —
пастушонок
         лет семи,
         не более,
управляет
    световым сигналом.
Что перо? —
          гусиные обноски! —
только зря
    бумагу рвут, —
сто статей
    напишет
         обо мне
              Сосновский*,
каждый день
          меняя
         «Ундервуд».
Я считаю,
    обходя
         бульварные аллеи,
скольких
    наследили
         юбилеи?
Пушкин,
    Достоевский,
             Гоголь,
Алексей Толстой
         в бороде у Льва.
Не завидую —
             у нас
         бульваров много,
каждому
    найдется
         бульвар.
Может,
    будет
         Лазарев*
              у липы в лепете.
Обозначат
    в бронзе
         чином чин.
Ну, а остальные?
         Как их сле́пите?
Тысяч тридцать
               курских
             женщин и мужчин.
Вам
        не скрестишь ручки,
                не напялишь тогу,
не поставишь
          нянькам на затор…
Ну и слава богу!
Но зато —
на бо́роды дымов,
         на тело гулов
не покусится
         никакой Меркулов*.
Трем Андреевым*,
         всему академическому скопу,
копошащемуся
             у писателей в усах,
никогда
    не вылепить
         ваш красный корпус,
заводские корпуса.
Вас
    не будут звать:
         «Железо бросьте,
выверните
       на спину
         глаза,
возвращайтесь
             вспять
         к слоновой кости,
к мамонту,
    к Островскому*
              назад».
В ваш
         столетний юбилей
не прольют
    Сакулины*
         речей елей.
Ты работал,
       ты уснул
         и спи —
только город ты,
         а не Шекспир.
Собинов*,
    перезвените званьем Южина*.
Лезьте
           корпусом
               из монографий и садов.
Курскам
    ваших мраморов
              не нужно.
Но зато —
на бегущий памятник
         курьерский
              рукотворный
не присядут
         гадить
         во̀роны.
Вас
      у опер
    и у оперетт в антракте,
в юбилее
    не расхвалит
              языкастый лектор.
Речь
        об вас
    разгромыхает трактор —
самый убедительный электролектор.
Гиз*
      не тиснет
          монографии о вас.
Но зато —
    растает дыма клуб,
и опять
    фамилий ваших вязь
вписывают
       миллионы труб.
Двери в славу —
         двери узкие,
но как бы ни были они узки́,
навсегда войдете
         вы,
              кто в Курске
добывал
    железные куски.