Андрей Грицман - Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы

Тальцы – стрельчатые конусы
на берегу ледяной Вселенной.
Атлантида Сибири.

Стрела Ангары.
Хлопок рассветного расстрела
в леднике века.

Бурятская охрана —
низкая косая сажень
в подземелье дискотеки.

Остров ампира в весенней грязи.
Собака лает, ветер носит.

Улан-Удэ, ундина в долине Ангары.
Донный дым гибели.
Энтропия любви, время игры.

Свечи мерцающих судеб
на обесснеженной равнине.
Скоро Тулун.

Тулун. Ледяные ямы сортира.
Медведь на цепи.
Газовый туман крытой тюрьмы.

Братская ГЭС.
Сатуновский глядит в пучину.
Скоро смена.

Азиатский оазис.
Тёмное дыхание
уставшей степи.
Деревянные идолы безымянны.

Бездонна бездомность.

Только багульник —
как треснувшее стекло времени.

Тёплые чаши душ,
плывущие в глуши похмелья.
Утренний глоток дыма падает в небо.

Побег на восток —
единственный путь на запад,
на запах, на слух, на вдох.
Медные звёзды в безучастном небе.

Города – осколки света во мхах.

Кромка стынущих рек
поздней весны востока.

Русский восток —
красный восход без исхода.

Стаи омуля, плывущие
в жертвенном дыме
на краю живого мира.

Могилы над Байкалом —
перископы святых.

Пейзаж Григорьева:
пятна снега,
пятна света
в проёме стены,
в куда-то, где-то.
Стоп-кадр души места.

Потный аквариум, грохот.
Сибирские наяды
извиваются в дискотеке.
Не смотри, козлёночком станешь.

В тени «Химпласта»
храм повис в небе.
Просторный запах свежей древесины.

Бурятские боги молчат в чаще.
Чаша неба с замёрзшей водой.

Байкал.
Стекло льда.
Звук дна.
Длань зимы над весной.
Снег сна.

«Сибирская корона», «Кроненбург».
Край тайги.
Тяжкий выдох «Химпласта».

Звон льдинок – выпускниц университета
им. Адмирала Колчака —
гаснет на закате судеб.

Здесь пацаны не пляшут. Тел извив,
хвосты из нежных торсов продавщиц.
Езжай домой, себя не погубив
в калейдоскопе их летящих лиц.
Немного странно: ретро из глубин
и тающие страсти до утра.
Сверкание опереточных имён.
Мутация, метеорит, искра.

Зима. «Тойота», снег почуя.
На верёвочке пляшет Евтушенко.

Весна, весна, и вправду весна.
Ну и что? Время разбрасывать кости.
Время таёжных цветов в гостиницах.

Кафе «Вернисаж», штабной вагон Реввоенсовета,
вросший в вечную мерзлоту ЮКОСА.

«Сибирская корона».
Летит пена к Ледовитому океану.

На озёрном зеркале – звёзды,
отражения душ,
полсуток тому уснувших
по ту сторону зеркала.

«Пломбир», «Байкал», «Памир»
в ларьке у метро «Парк культуры».
Далее везде.

Не жалею, но зову, а лучше
ты включи компьютер, посмотри,
ты меня в коробке чёрной прячешь,
не читая голубой курсив.

Но потом, когда меня не будет,
мы посмотрим, как ты запоёшь,
постоишь на ледяной дороге,
помолчишь… И мокрый снег жуёшь.

Вот вам изумлённая природа,
вот родной щербатый серп луны,
и звучит знакомая эклога —
лишь бы только не было войны.

Молодая, ты гранатомётна:
блузка от «Версаче», алый лак,
почему опять себя ты прячешь,
а всё лучше выглядишь с утра?

Без тебя всё равно всё не так,
всё не так, как вчера,
но и небо полюбишь любое,
и деревья стоят, как в колодце вода.
И пора со двора, и пора умирать,
а мы всё говорим про другое.

Он придёт – тот, другой,
и сойдёт по холодному трапу
в преисподнюю жизни или, наоборот,
чтобы Джиму дать доллар на лапу,
а потом погибать за народ.

Но ему не нужна твоя жертва,
пей страстей голубой лимонад,
я и сам люблю тебя, но больше —
перед сном холодный виноград.

Кто-то пишет, успевая к сроку,
золотые строки про всех нас,
кто-то утром вышел на дорогу,
собираясь на всю жизнь пропасть.

Хорошо в культурном Вавилоне
между двух зеленоватых рек
заглянуть к Роману или к Моне,
где солянкой дышит человек.

Он не глуп – толоконный лоб,
он не скуп, сидит в углу,
заказав на всех икру,
он по-своему не глуп.
А у Мани от «Армани»
золотой в мозгу шуруп.
Поутру, поутру, не сыграть ли в бу —
риме нам с крошкой Ру.
Вот – суд, вот – дзот,
а там – дот, дот. ру,
мы опять не ко двору.

Послушайте, ведь если люди выживают,
значит, это кому-нибудь нужно,
значит, кто-то хочет докурить по последней,
но слушайте:

нам ужин прощальный не нужен,
пропали и друг мой, и враг,
и парень ведёт недотрогу
в черёмухой полный овраг.

И там он её заломает
и лифчик в горошек сорвёт,
в сосудах гормоны играют,
её уж ничто не спасёт.

Но время ещё не настало
её – от любви умирать,
сестрёнка, отдайся ты брату,
чтоб запах родной до утра
под сводами райского сада,

где больше цветам не цвести,
кончается время икры,
уходят, уходят Soldatten,
и ананасы в шампанском
к их холмику не донести.

Вот и всё, смежили очи чёрные,
и когда распили на троих,
словно в опустевшем коридоре
зазвучал прощальный лейб-мотив.

Говоря как частное лицо деепричастному лицу,
свисая с площадок:
бессонница, омар, тариф,
и длинный список
актёров с камешками фраз, и что
конец предельно близок,
но это вовсе не про нас.

Вот лестница, вот сеновал,
я каталог прочёл от Блумингдейла,
синод и сенат замело на сто лет,
замёрз ледокол министерства.

Вот желвак на щеке,
вот батон на столе,
Пикассо на стене,
человек вот, усталый от сердца.

И не разойтись, а потом не уснуть,
а так ведь хочется покоя,
и чтоб легко на свете жить,
и энергичною рукою…
да только некому служить.

Души прекрасные порывы
туши, как таянье свечи,
когда не пьём четвёртый день,
ты посмотри, как мы красивы.

Жить хочется, но говорят,
что в мире есть такая карма,
которую и «Солнцедаром»
с бычком в томате не пронять.

Не спится мне, такие сссуки,
пиши-пиши, им невдомёк,
и замыкается виток
почти смертельной подоплёки.

Но в мире есть такие области:
шумерская или скифская,
и склифосовская-ямская,
где на костях последней доблести
стоят колонны из песка.

А мы, на волосок от смерти,
себе находим оправданье,
мы не рабы, но наши дети
с дежурным пионерским пеньем
поганки ищут утром ранним.

В тумане пригородный поезд
везёт похмельных грибников,
малыш уж отморозил пальчик —
и был таков.

Но – ищут пожарные, ищет милиция,
где бы им с ним бы распить на троих —
в мёрзлых витринах их тёплые лица и
в гулком дворе замороженный крик.

А он в прокуренном вагоне им
Кьеркегора продавал,
его весёлая обложка
старушек била наповал.

Подходя постепенно к далёкой черте,
ты вздыхаешь легко, покоряясь судьбе,
а куда ты уходишь, там нету имён,
только молча зияет оконный проём.

Нет ответа на эти вопросы,
только воет норд-ист, как в ведро,
вот ты, выкрашена купоросом,
замерзая, стоишь у метро.

Мы на улицу все, на дорогу,
на морозную ту благодать,
то учащиеся, то матросы,
слесаря, а то… твою мать.

Там проспектами в траурном марше
воронеют центурий шелка.
Хороша была девушка Саша,
хороша, но уж слишком легка.

Вот и выпьем стакан на плаву,
тот, гранёный, за русские косы,
а потом, закурив папиросу,
по-мужски помолчим на луну.

Ночь меняет рассвет на полслова,
мордой в студне наш дружеский стол.
Поздний поезд идет в Комарово,
в камышах застывает весло.

Поздний лес облысел, роща правая
шелестит на прощанье слова,
и какой барабанной Полтавою
обернулась любая Литва.

Что ж, у мутности рюмки бездонной
в том шашлычном дыму голубом
появляется в облаке банном
исчезающий образ Его.

Он молчит, да ему не до нас,
Днепр далек, он этим и чуден,
поцелуй высыхает Иудин
на поверхности гипсовых глаз.

До поры никому не понять,
что нам сделало это столетье:
игры в бисер в полуночном свете
на рассвете – другая игра.