Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Открытый всем соблазнам мира,
страстям, порокам и грехам,
я утопаю в складках жира,
веду себя, как буйный хам.

Я за столом всегда икаю,
набивши брюхо, как верблюд,
девчонок властно привлекаю,
зову в свой гаденький уют.

Они во мне находят что-то:
открытость мысли, гордый нрав, -
и сносят духа нечистоты
по категории забав.

Любви все возрасты покорны,
но если нет её, любви,
дай девке виски и попкорна,
а после в клочья разорви.

А если слыть желаешь асом,
то девок надо сразу три,
и не побрезгуй пидорасом -
всех, всех в компанию бери.

Коль в час немыслимой долбёжки
собачка тявкнет из угла -
схвати негодницу за ножки,
вонзи шампур и жги дотла.

Величие опустошенья
сомнёт наутро дух и плоть,
но к новым жизненным свершеньям
вновь воскресит тебя Господь.

О ужас, о сентябрь! Нагая Персефона,
прикрыв ладошкой грудь, на бойню гонит скот.
Над клёном золотым, как негр над саксофоном,
набухший чёрной мглой склонился небосвод.

Какой печальный звук повис над куполами
оранжевых дубрав, пестреющих куртин!
На брошенном в степи железном ржавом хламе
застыл в раздумье грач, печальный, как раввин.

Запахана стерня, в лугах пожухла травка,
засыпан в закрома запас зерна и круп.
На полотне шоссе - раздавленная шавка,
и некому убрать её холодный труп.

Взыскует наших слёз всё сущее в природе
и просит у богов то смерти, то зимы.
В такое время жизнь - как лишний туз в колоде,
который в свой пасьянс впихнуть не можем мы.

О ужас, о сентябрь! Дрожащей Персефоне
разнузданный Борей кусает алый рот.
Почуяв мясника, ревут скоты в загоне,
уставив мутный взгляд в дождливый небосвод.

Чем сильнее воля человека,
тем сильнее злоба океана,
и суда в нём тонут век от века,
словно иглы в вене наркомана,

Утонувши, загрязняют воды
тухлой человеческою дрянью
Что же не противятся народы
этих смертных бездн очарованью?

Раз один веселый русский парень,
сколотивший деньги на бананах,
с песней и молитвой, как татарин,
вышел на просторы океана.

Сунул в кейс наган и фотопленки
и попёр на яхте в кругосветку,
прихватив семь ящиков тушенки
и двадцатилетнюю соседку.

Миновал Босфор и Гибралтары,
съел тушенки, выпил кальвадосу
и, как часто делают татары,
закурил с гашишем папиросу,

Снова выпил, на девчонку слазил,
новости по радио послушал,
покурил - и снова попроказил,
и опять кальвадосу откушал,

Поднялся на палубу и плюнул
прямо в очи море-окияна -
и внезапно лютый ветер дунул -
и свалился за борт окаянный.

Тут же белобрюхая акула
в окруженьи мелких акуляток
паренька веселого куснула
и объела от волос до пяток.

Что, весёлый, как повеселился?
Где твое неистовое тело?
Если бы ты за борт не свалился,
щас бы девка под тобой потела.

Да, ты телом мог не только пукать,
а сейчас и этого не можешь,
ни лизнуть, ни тронуть, ни пощупать,
даже в рот колбаски не положишь.

А вокруг осиротелой лодки
уж кишат могучие тритоны,
носятся хвостатые молодки
и Нептун, бог моря разъярённый.

Вытащили девочку из трюма
и давай хвостами бить по роже...
Океан, он злобный и угрюмый,
ни на что на свете не похожий.

У моря, на фоне заката,
где пальмы зловеще шумят,
убил молодого мулата
седеющий старый мулат.

Кровавой струей обагрился
оранжевый тёплый песок.
"Зря, Костя, в меня ты влюбился", -
раздался вдали голосок.

Мулатка по имени Соня,
у стройного стоя ствола,
в цветочном венке, как в короне,
стояла и слёзы лила.

Простая девчонка, рыбачка,
оплакала смерть рыбака.
В закат удалялась рубашка
седого её жениха.

Собрались на пирсе мулаты,
смолёные все рыбаки,
убийце по имени Дато
повыбили на фиг клыки.

Примчался шериф дядя Стёпа,
толпу рыбаков разогнал,
но Дато промолвил лишь: "жопа..."
и Стёпу уже не узнал.

Шли люди с Днестра и с Ингула
проститься с Костяном навек.
А Дато скормили акулам -
недобрый он был человек!

Повесилась гордая Соня,
из моря исчезла кефаль,
сгорело кафе "У Фанкони",
закрылся "Гамбринус", а жаль.

Одесса вернулась к Рассее,
мулаты уехали вон,
а с ними - хохлы и евреи -
на судне "Иосиф Кобзон".

Но судно тотчас утонуло,
одни лишь евреи спаслись.
И с ними Россия скакнула
в веков запредельную высь.

Песнь о вещей златовласке я начну пером упрямым,
слогом выспренно-угрюмым и загадочным слегка.
В белоснежной полумаске, взглядом диким и стеклянным
я упрусь в центр мирозданья, где лежит твоя рука.

Ты спросонья не успела ни одеться, ни укрыться,
потому-то тайну эту защищаешь лишь рукой.
Но, твоё увидя тело, я способен лишь молиться -
не отказывай поэту, взору главное открой.

Пусть от моего дыханья чуть заметно пальцы дрогнут
и немножко приоткроют в зыбкий космос зябкий вход.
Вместо "здравствуй" "до свиданья" я скажу - и в сладкий омут
попытаюсь погрузиться и отправиться в полёт.

Пусть завертится юлою гибкий розовый разведчик,
все изгибы и рельефы пусть исследует сперва,
а потом, скрестивши руки, я возьму себя за плечи
и скукожусь, как опёнок, стану ниже, чем трава.

И войду под своды входа в тёмно-пурпурные бездны,
где струится мёд, и херес, и цветочная вода.
Всеблагая Мать-Природа! Только здесь ты мне любезна,
только здесь я пожелал бы поселиться навсегда.

Когда тебе уже семнадцать
и некому тебя обнять,
и не с кем в губы целоваться
и время ласками занять,

ты куртуазных маньеристов
прижми к груди толстенный том,
от их стихов струи игристой,
упившись, ляжешь ты пластом,

задравши к небу руки-ноги,
ты будешь хитро хохотать,
и сексуальные тревоги
не будут грудь твою топтать.

Когда тебе давно за тридцать
и ты нерезв и туп, как пень,
когда не то, чтобы влюбиться,
а даже громко пёрнуть лень,

ты маньеристов куртуазных,
чайку попивши, полистай:
от их безумств и рифм алмазных
чистейшим ромом станет чай.

За противоположным полом
гоняться будешь ты, как стриж,
и разлохмаченным и голым
к ментам в кутузку угодишь.

Невероятная удача! Невероятнейший успех!
Лежу с красоткою на даче в плену Эротовых утех.
А ведь какую недотрогу я поначалу в ней нашёл!
Погладил ей украдкой ногу, когда впервые подошёл -
и получил по лбу мешалкой, и сам хотел меж глаз влепить,
но взгляд растерянный и жалкий сумел мой пыл остановить.
"Видать, девчонка непростая", - подумал я, погладив лоб.
"Пойду-ка, книжку полистаю, о том, как Пушкин девок ... "
Листал я "Донжуанский список", стремясь подсказку там найти,
и за два дня как палка высох - так автор сбил меня с пути,
но даже чахленькой порнушки я в книжке встретить не сумел.
Да, Александр Сергеич Пушкин не всех имел, кого хотел...
Гремите громы! Бубны бейте! Мурлычьте кошечки "мур-мур"!
Играет на волшебной флейте ополоумевший Амур!
Вчера Лариса молодая на дачу к матушке моей
явилась, глазками играя, и я сумел потрафить ей.
Все началось с конфет и чая, когда же матушка ушла,
я стал, красотку величая, вещать про давние дела:
как Пушкин вел себя в Тригорском, как в Кишинёве он шалил,
как он гречанкам гладил шёрстку, как светских дамочек валил.
Собрал все были-небылицы, развёл игривый политес,
смотрю: стыдливость у девицы перерастает в интерес.
Прочел ей "Ножки, где вы, ножки?", её за щиколотку взяв,
и задрожало сердце крошки, и вот лежу я c ней, как граф.
Мурлычут кошки, ветер свищет, и койка гнётся и скрипит,
на окна дождик жидко дрищет, и классик в гробе мирно спит.