Всеволод Рождественский - Стихотворения

Не счесть в ночи колец ее,
Ласкаемых волной.
Причаль сюда, Венеция,
Под маской кружевной!

В монастырях церковники
С распятием в руках,
На лестницах любовники,
Зеваки на мостах

Поют тебе, красавица,
Канцоны при луне,
Пока лагуна плавится
В серебряном огне.

Не для тебя ль, Венеция,
Затеял карнавал
Читающий Лукреция
Столетний кардинал?

Он не поладил с папою,
Невыбрит и сердит,
Но лев когтистой лапою
Республику хранит.

Пускай над баптистерием
Повис аэроплан,
Пускай назло остериям
Сверкает ресторан,

Пускай пестрят окурками
Проходы темных лож,—
Здесь договоры с турками
Подписывает дож.

За рощею лимонною
У мраморной волны
Отелло с Дездемоною
Рассказывают сны.

И разве бросишь камень ты,
Посмеешь не уйти
В истлевшие пергаменты
«Совета десяти»?

Душа, — какой бы край она
Ни пела в этот час,
Я слышу стансы Байрона
Или Мюссе рассказ.

А где-то — инквизиция
Скрепляет протокол,
В театре репетиция,
Гольдони хмур и зол,

Цветет улыбка девичья
Под лентами баут,
И Павла-цесаревича
«Граф Северный» зовут.

Здесь бьют десяткой заново
Серебряный улов,
Княжною Таракановой
Пленяется Орлов.

Гори, былое зодчество,—
Весь мир на острие.
Уходят в одиночество
Все томики Ренье!

Не повернуть мне руль никак
От шелка ветхих карт.
«Севильского цирульника»
Здесь слушал бы Моца́рт.

Скользит гондола длинная
По бархатной гряде,
А корка апельсинная
Качается в воде…

В коридоре сторож с самострелом.
Я в цепях корсара узнаю.
На полу своей темницы мелом
Начертил он узкую ладью.

Стал в нее, о грозовом просторе,
О холодных звездных небесах
Долго думал, и пустое море
Застонало в четырех стенах.

Ярче расцветающего перца
Абордажа праздничная страсть,
Первая граната в самом сердце
У него разорвалась.

Вскрикнул он и вытянулся. Тише
Маятник в груди его стучит.
Бьет закат, и пробегают мыши
По диагонали серых плит.

Всё свершил он в мире небогатом,
И идет душа его теперь
Черным многопарусным фрегатом
Через плотно запертую дверь.

Три окна, закрытых шторой,
Круглый двор — большое D.
Это мельница, в которой
Летом жил Альфонс Доде.

Для деревни был он странен:
Блуза, трубка и берет.
Кто гордился: парижанин,
Кто подтрунивал: поэт.

Милой девушке любовник
Вслух читал его роман,
На окно ему шиповник
Дети ставили в стакан.

Выйдет в сад — закат сиренев,
Зяблик свищет впопыхах.
Русский друг его, Тургенев,
Был ли счастлив так в «степях»?

Под зеленым абажуром
Он всю ночь скрипел пером,
Но, скучая по Гонкурам,
Скоро бросил сад и дом.

И теперь острит в Париже
На премьере в Opéra.
Пыль легла на томик рыжий,
Недочитанный вчера.

Но приезд наш не случаен.
Пусть в полях еще мертво,
Дом уютен, и хозяин
Сдаст нам на зиму его.

В печке щелкают каштаны,
Под окошком снег густой…
Ах, пускай за нас романы
Пишет кто-нибудь другой!

Что толку — поздно или рано
                Я замолчу, —
Я пью из своего стакана,
                Я так хочу.
Сплетая радость и страданье
                В узор живой,
Вся жизнь моя — одно дыханье,
                Единый строй.
Не говори мне: «это надо»
                Иль — «должен ты».
Какой же разум есть у сада,
                У высоты?
Порви мой вздох на вольной ноте,
                Гаси звезду,
Ударь свинцом меня в полете —
                Я упаду.
Но и в последнее мгновенье
                Зрачок, горя,
Заледенит отображенье
                Твое, заря!

Никого не люблю — только ветер один,
                Да ночлег под телегою в поле,
Только ветер один с черноморских равнин,
                Да веселую вольную волю.

Да в широкой степи одинокий костер,
                Да высокие звездные очи,
Да на шали твоей молдаванский узор,
                Да любовь — летней ночи короче!

Что ж, душа, с тобою мы в расчете,
Возвращаю гладкое кольцо.
Пусть тряхнет на позднем повороте,
Пусть ударит дождиком в лицо.

Как жилось, как пелось, как любилось —
Всё скажи с последней прямотой.
И в кого ты только уродилась
Русскою скуластой смуглотой?

О цыганка милая, когда бы
Мог я лечь к тебе в костер травы!
Но твои колени слишком слабы
Для такой тяжелой головы.

И уж не могу я верить счастью,
Если, и жалея, и кляня,
Ты глядишь с неизъяснимой страстью
Сквозь слезу разлуки на меня…

Сонной, глухой тишиной наливаются в августе ночи,
Не умолкает кузнечик во мгле опустевших полей.
Реже выходим гулять мы, и встречи и взгляды короче,
Ниже мохнатые звезды, и всё мне молчать тяжелей,

Слышишь, ударилось яблоко, продребезжала телега?
Скоро созревшее слово в горячую пыль упадет.
Вот и задумай желанье, пока разгорается Вега,
Ветер, как вздох, затихает и месяц над садом встает.

Что́ стихи, что́ таинства Киприды,
Если барабаны — как гроза,
Если в пестрых будках инвалиды
Пучат оловянные глаза?

Где-то море, свежесть винограда,
Вольности священная пора,—
А вокруг сверкание парада
И громоподобное «ура!».

Павловск. Петергоф. Ораниенбаум.
Крики чаек. Темно-бурый март.
Заскрипел медлительный шлагбаум,
Веером легла колода карт.

Славного поместья арендатор,
В синей мгле — воздушном молоке —
Рвет мороз плюмажный император
Вдоль Невы на сером рысаке.

Черкает страницу цензор истый,
Кружится мазурка до утра,
И во льдах Сибири декабристы
Под землей цитируют Marat.

Долго ночь копила нетерпенье…
Дождь царапал льдинками виски.
Черный норд, наперекор теченью,
Всё стругал рубанком гребешки.

Ухнул выстрел. Пробкою притерло
К небу взморья бревна и гробы,
И Неве перехватило горло,
И, седая, встала на дыбы.

Крутой непогодой он выгнан из дому…
Он грудь открывает простору ветров,
Он рад этой ночи и буйству такому,
Ныряющим яликам, выстрелам, грому,
Дыханию взморья и скрипу мостов.

В прерывистом, бурном дыханье норд-оста
Шагает он в дождь, не покрыв головы,
Простой человек невысокого роста,
А мост под ногою трещит, как береста,
И роет быками стремнину Невы.

Разорваны в клочья бегущие тучи
О шпиль Петропавловки, руку Петра,
Нева ледяная всё круче и круче
Со дна закипает, и доски, и сучья
В чужих подворотнях крутя до утра.

Мелькают при факелах мутные тени,
У пляшущих барок толпится народ,
Мелькнула рука в закипающей пене,
Скользящие пальцы хватают ступени,
И что-то кричит перекошенный рот.

Как спешил он, как он гнулся, чтобы
Перейти шатающийся мост!
А на взморье остров низколобый
Зарывался в пенистый норд-ост,
И шаги несли скорее к дому…
Крепко любишь в бешеной ночи
Свой чердак, тюфячную солому,
Черствый хлеб и огонек свечи!

Нет! Не для армейских анекдотов,
Не для свеч и виста вчетвером
К памяти моей идет Федотов
В архалуке, с длинным чубуком.

Медленный, плешивый и сутулый,
В хоре живописцев и вельмож
Отставной поручик смуглоскулый, —
Разве он к высоким музам вхож?

Пусть о нем по карточным салонам
В круге дамских плеч и знатоков
Уж рокочет низким баритоном
Барски-снисходительный Брюллов.

Пусть стучится слава. Он в халате
Бреет перед зеркалом виски.
У него — досадно и некстати —
Грудь щемит от кашля и тоски.

Раб знамен, султанов, конных множеств,
Он ушел, отравленный уже,
К пыльной Академии Художеств,
К тюфяку на пятом этаже —

Не затем, чтоб там, в кошачьем мраке,
На Васильевском, в сырой дыре,
Дожидаться, как всплывет Исакий
В деревянных ребрах на заре!

Сны его на майский луг похожи,
А глаза всю жизнь обречены
Видеть только бороды да рожи,
Ордена, графины и блины.

Жизнь его — мучительная ссора,
Давняя обида, и к тому ж
Длится вечным «Сватовством майора»
Посреди салопниц и чинуш.

А другой, восторгом пламенея,
Из страны, где самый воздух синь,
Шлет домой «Последний день Помпеи»
И портреты чопорных княгинь.

Нет! Уж как ни притворяйся кротким,
Отыскав последний четвертак,
Сам с утра пошлешь за квартой водки,
Бросишь кисть и рухнешь на тюфяк!

Нева! Нева! Вдоль скользкого гранита
Приподнимаясь, падая, звеня,
Хватай, как пес, чугунные копыта
И колотись в туманном свете дня!

Один! Один! Не понятый друзьями,
Отдавший жизнь за пошлый анекдот,
«Плешивый шут», задавленный долгами,
Не краску — желчь из тюбика он жмет.

Куда бежать? Шпицрутены, парады,
Вихры корнетов и чепцы старух
Здесь заслонили лучший сон Эллады
И суетой отяжелили слух.

Разгул реки переграждают шлюзы,
Сердца певцов встречает пистолет,
И лгут академические музы,
А у него и друга даже нет!

Измученная каменной постелью,
В его груди колотится Нева,
И он скользит, закутанный шинелью,
А ветер рвет и комкает слова:

«Неужель, как нищий на соломе,
И моя мечта обречена
Задыхаться в сумасшедшем доме
От бессилья, злобы и вина,

Чтоб потом, мотаясь по сугробам,
Уносила мерзлая доска
Крик ворон над одиноким гробом,
Брань возниц и кашель денщика?

Петербург мой! Город лебединый!
Верю я, когда-нибудь и ты
Возведешь бессмертные Афины
Посреди болот и нищеты,

И осядет песней в человеке
Эта муть неволи и обид,
Как наутро возвращает реки
В берега остуженный гранит!»

Морозной пылью в солнечном музее
Янтарная густеет тишина.
Она разбудит даже в ротозее,
Среди дриад, вельмож, пейзажей, флотов,
Суровый век, в котором жил Федотов,
Нахмурившийся в раме у окна.
Широкий ямб торопит нетерпенье,
Эпическую поступь наших лет.
У нас простор для дум и вдохновенья,
Но как забыть, что был и черств и горек
Хлеб прошлого! Кроши его, историк,
И замеси на вымысле, поэт!